Прятки

Прячемся три минуты, пять. Чуда не происходит. Мы с Сашкой разочарованно переглядываемся, рядом сопит маленький Марик.

— Твой патрон ненастоящий! — говорю.

— А вот и нет, настоящий! Он у деда был!

— Ну-ну!

Сашка злится. Оглядывается в поисках решения: не хочется терять статус вожака. И вручает Марику длинную палку:

— Иди, пошевели костер!

Марик доверчиво берет ее, но идти не спешит. Смотрит на огонь с опаской. Меня аж зло берет!

— Чего встал? — говорю. — Иди!

И толкаю его со всей силы.

Марик падает на пустырь, разбивает в кровь колено, но не плачет. Сжимает кулачки и идет. А потом протягивает прут и тычет под горящие ветки, в самое сердце пламени, туда, где лежит патрон.

Ба-бах!

От костра остались одни воспоминания, горящие прутья разметало в стороны, и только черный дымок поднимается из середины кострища.

— Я говорил! — вопит Сашка, вскакивая. — Он настоящий!

И тут заорал Марик.

Он орет так, что его наверняка слышно даже в городе. Мы смотрим: чего он? А тот зажимает правую руку, с которой капает кровь: алые капли в серой пыли. На лице сквозь серый пепел видно что-то влажно-розовое. И ревет, ревет, воет… Я грубо:

— Дай посмотрю!

Раздергиваю ладони: Марик сопротивляется, но слабо. Только воет все громче — наверное, и правда больно. А на правой руке, той, что держала прут, вместо пальцев дергаются коротенькие обрубки: из красного кое-где выглядывает белая кость.

Меня стошнило прямо ему на ботинки. Стою, согнувшись пополам, бездумно уставившись на Марикову уродливую руку, он все не заткнется…

А Сашка рядом вдруг начинает хохотать.

— Смотрите, — выдавливает он сквозь смех. — Смотрите, малявке! пальцы! оторвало!

И ржет.

Хихикнул Леша. Слева сдавленно фыркнул Эдик. И по лесу, перекрывая крики маленького Марика, понеслась волна хохота: приминая к земле траву, ломая нижние ветки на деревьях, пачкая белые стволы черными костровыми подпалинами.

Я тоже засмеялся.

Чего ревешь-то, Марик?

А был еще другой мальчик! Этот, наоборот, худенький такой, бойкий. Его почему-то никто не любил. Вы с ним часто дрались, а остальные мальчики стояли кружком, кричали «бей его, Серега!», кидали в вас палками, подначивали. Так весело было! Он еще утонул в нашем пруду. Помнишь, какой он был синенький, когда его нашли?

Хочешь его повидать?

Иду по грязной тропинке к пруду, пинаю камешки, топчу ковер желтых листьев под ногами. Настроение — ни к черту! Где все, когда они так нужны? А еще друзья называются…

День был отвратительным с самого утра: моросил мелкий дождь, в школе ждали результаты контрольной по математике, которые я знал заранее. А после — неизбежная мамина выволочка.

Даже во сне что-то такое явилось.

Морщусь. Вспоминаю, как час назад рассказал маме про двойку, а она начала ругаться:

— Ты! Лентяй! Будешь таким же, как твой папа — и не говори тогда, что я не предупреждала!

А папа — легок на помине. Зашел в кухню, крякнул, обвел мутным взглядом стены, меня, маму. Махнул рукой и направился к холодильнику. Достал початую бутылку водки, налил, выпил и уполз к себе в норку, к телевизору и беспамятству. Это нормально, что жена на сына кричит, это она его воспитывает. В его-то годы таких лоботрясов не было.

Ненавижу их! Обоих!

Не помню, как я начал кричать на мать. Не помню, что именно я говорил. Помню только, как она размахнулась и влепила мне пощечину. Я охнул, прижал к щеке ладонь и смотрел на мать круглыми глазами, приоткрыв от неожиданности рот.

А потом:

— Ты мне не мать!

Рванул из кухни, прихватил по дороге куртку, сунул ноги в ботинки — и за дверь. Сюда, в рощи. К пруду. Дура! Не понимает, что я уже взрослый! Мне уже почти четырнадцать! А она — из-за какой-то двойки, которая ничего не значит!

Иду вот теперь, ботинки в грязи измазались — а значит, вечером скандал повторится. Да где хоть кто-нибудь, а?

Дошел.

Мне везет. Глеб — тот еще тупица, долговязый, ушастый. Учится, правда, хорошо, но в житейских делах — полный профан. Вот и сейчас: рыбу ловит. Под зонтиком. Какой клев в такую погоду, да еще в нашем пруду?

Вытягиваюсь в полный рост, чтобы казаться выше. Подхожу к нему:

— Сигаретки не найдется?

Он косится на меня и сквозь зубы:

— Не курю.

Я и так злой, а тут еще этот. Не курит он! Надо же, какой правильный! Бесит! Хлопаю его по затылку, и, пока олух оборачивается — медленно, недоумевая — выхватываю из его левой руки раскрытый зонтик, размахиваюсь и забрасываю почти на середину водоема. Иди, умник, поныряй!