Пряжа Пенелопы

Раз в год, как и было обещано, Пенелопа устраивала большое празднество в честь своего свекра, и он умащивался, брился и приходил с очень самодовольным видом во дворец, а люди толпились вокруг него и говорили ему, какой он замечательный. Даже старики Эвпейт и Полибий, казалось, откладывали ненадолго свои горькие взаимные обиды, кидались в немытые ноги Лаэрта и восклицали: «Как приятно тебя видеть, приходи ко мне на ужин!»

Когда Антиклея, бабка Телемаха, умерла, мальчик плакал навзрыд над ее могилой, а Лаэрт соизволил прийти со своего хутора, положил ему руку на плечо и сказал: «Хватит глупостей! Не хнычь, ты же мужчина, а не девчонка!»

Антиклея всегда говорила Телемаху, что его отец – герой.

О муже своем, его деде, она не говорила почти ничего, и Телемаху не приходило в голову спросить, почему она живет не с ним, а во дворце. «Да я просто помогаю твоей матери», – вот и все, что она отвечала.

Нужна ли была Пенелопе помощь? Кто ее знает.

– Каким был отец?

Телемах задавал этот вопрос уже стольким людям и столькими способами, но так и не получил удовлетворительного ответа. Для Антиклеи ее сын был самым храбрым, смелым, умным человеком во всей Греции. Для Эвриклеи, старой кормилицы, Одиссей был сладким пирожочком и лапочкой, уж таким сладким пирожочком и лапочкой, и Телемах – тоже сладкий пирожочек и лапочка, ух какие у нас щечки, а кто у нас такой славный, вот какой славный.

Для Пенелопы его отец был хорошим человеком. Больше она почти ничего не говорила, что сильно сбивало Телемаха с толку.

Но потом он спросил, каким был отец, у Лаэрта, и, к его удивлению, старик перестал гонять по беззубому рту разжеванные семена, выплюнул шелуху и, посмотрев в закопченный потолок, наконец заявил:

– Он знал, что умный, и знал, как этим пользоваться. Надо быть достаточно тупым, чтобы другие не видели в тебе угрозы, но достаточно умным, чтобы другие видели, что ты можешь быть им полезен. Он не строил догадок, не рассусоливал: что, если бы было так или этак. Умный человек делает выбор и держится его. Это сложно. Он старался.

Телемах почти уверен: дед ему чего-то не сказал; чего-то не хватает и в рассеянных объяснениях матери. Он ищет это несколько лет, и вот однажды, когда ему семнадцать, он наконец находит тот вопрос, который так долго ему не давался.

– Дедушка, – спросил он, сидя у очага Лаэрта, – мой отец хороший?

Лаэрт дернулся, будто его ударили, и на миг Телемах испугался, что его дед умрет сейчас – слишком скоро, до того, как мать закончит его саван, и война, которая ждет как раз за линией горизонта, наконец разразится. А потом он услышал карканье, прерывающееся хриплое дыхание, будто ветер стучит высохшими костями в скелете, и с изумлением понял, что его дед смеется. Лаэрт смеялся так долго, что смех перешел в захлебывающийся кашель, но даже тогда он все еще закатывал глаза от веселья, а потом дрожащей рукой погладил внука по голове.

– Ну ты даешь, – прокаркал он. – Ну и вопрос!

И луна чертит свой круг.

Глава 12

Во дворце пируют. Пируют! Пируют! Как будто ничего не произошло, как будто смерти всех тех людей не были отсюда на расстоянии чиха. Еще вина! Эй, девка, еще вина нам!

– Амфином, какой ты скучный!

– Эвримах, если будешь так играть, останешься без хитона. Нет, я, конечно, рад забрать твое золото, еще раз бросим кости?

– Эй, египтянин. Что это за «письменность» такая, про которую ты говорил?

– Телемаха сегодня нет? Он сбежал?

– Телемах навещает деда, отдает дань уважения.

– Само собой, сбежал к старику!

Мужчины хохочут, а Пенелопа завязывает очередной узел на ткани.

Еще один вечер, еще один пир: уже поздно, когда Пенелопа возвращается в свою комнату.

– Урания и Семела наверху, – шепчет Эос, когда первые женихи начинают храпеть, уткнув в столы свои лица, измазанные кровью и мясным соком. – С ними какая-то чужеземка.

– Спасибо, – бормочет Пенелопа, сжимая пальцы, уставшие от перекидывания челнока. Она слегка кивает, поворачивает голову туда-сюда, чтобы размять шею. – Доброй ночи, почтенные гости, – говорит она вполголоса, обращаясь к зловонному залу. Никто из пировавших мужчин не двигается, когда она уходит, – только двое, что следят за ней полуприкрытыми трезвыми глазами.

В покоях Пенелопы горит лишь одна лампада. Три женщины обрисованы больше тенью, чем светом.

– Добрый вечер тебе, моя царица, – говорит первая. Ее седые волосы заплетены в косичку, скрюченные руки лежат на коленях. Глаза у нее голубые, а подбородок похож на нос триремы.

Зовут ее Урания, и, как ни странно, ее имя известно за пределами Итаки, хотя ни один поэт никогда не воздаст ей чести. В приморских городах по всему побережью есть немало тех, кто говорит: «А, Урания! Я ее знаю» или «Боги! Еще один родственник Урании!» – потому что за многие годы она успела поторговать всем, чем только можно, и разбирается в качестве шерсти не хуже, чем в цене на древесину. Торгует она не для себя, конечно, а от имени мужа, или, может, отца, или сына. Мужчина, которого она якобы обслуживает, меняется постоянно, а вот правду люди шепчут редко: она делает это для Пенелопы.