На самом деле де-юре у
Как бы вы ни любили аллюзии, стоит помнить о них главное: они кожа, а не скелет. Или даже татуировки, пирсинги и шрамы на ней, да, так вернее. Иными словами, аллюзия — ваш инструмент для создания истории, а не она сама. Даже если вы пишете ретеллинг и забираете из оригинального текста весь сюжет и 90% системы героев, читатель ждет от вас творческой оригинальности в раскрытии образов, в освещении обстановки, в построении связей. Света в темных уголках. Внимания к персонажам, которых оригинал вниманием обошел.
Если вы напишете историю о компании мушкетеров во Франции эпохи Ришелье, как бы вы ни изворачивались с характерами, в массовом сознании это будет отсылка к книжке Дюма. Но отправьте парней на Дикий Запад, сделайте рейнджерами и дайте одному мечту вступить в их ряды — и вы получите магию. Людей с другим менталитетом. Локацию с другим колоритом. Другой спектр антагонистов и вызовов. И вместе с тем родное, цельное ядро. Так, ребята. Кажется, я захотела такую книгу, значит, точно пора закругляться!
По итогу приглашаю вас снабжать тексты тенями, не страшась. Играйте в литературные игры, заставляя читателя включать магическое мышление и вспоминать то школьную программу, то детство, то новости, то научные феномены. Не бойтесь быть непонятыми, но четко помните: аудитории не нравится недоумевать сверх меры. Так что взвешивайте, правда ли вам нужны отсылки к Кафке в курортном романе. Ищите интересные образы не только вокруг, но и внутри себя. И ваша литературная тень оживет. Затанцует, совсем как у Питера Пэна!
Художественная правда и художественная интуиция
Представим себе, что мы пишем историю. Любую, о чем угодно, и она на каком угодно этапе. И вот мы написали фрагмент, и он… вроде бы прекрасен, как рассвет. Или, по крайней мере, не хуже других. Мы перечитываем его, не находя особых ошибок, и удовлетворенно вздыхаем: не зря просидели несколько часов. Поцелуй состоялся. Или срывание маски с предателя. Или великое сражение. Или героическая смерть.
Пора идти дальше, раз даже исправлять нечего. События должны двигаться, персонажам нужно кого-то спасать или убивать, выбираться из постели или расставаться, но что-то внутри — что-то, именно оно, неопределенное местоимение, а не наш внутренний Критик, как раз отлучившийся попить чаю, — вдруг начинает даже не противно, а странно и тревожно свербить.
«Это не то. Было не так».
То есть как не так? Да классно же!
Мы отбираем у бедного Критика чашку и зовем его на помощь, смотрим уже вдвоем. Критик не может придраться к стилю: все обычно. Не может придраться к логике: происходит вроде то, что должно, и все ведут себя примерно так, как должны. Не может придраться к месту сцены в структуре книги: здесь должно быть жарко? Жарко. Должно быть холодно? Холодно. Должен капать яд? Вот он, капает. Мы мучаем Критика и себя час, два, три, и в конце концов он устало машет рукой, отбирает чашку с остывшим чаем и со словами «Ну не знаю, наверное, ты просто тупое ничтожество» удаляется. А мы всё сидим, глядя на наш вроде бы хороший текст, уже в полной прострации: нас даже поругать некому. Ну разве что Самозванец из-за угла подначит: «А я говорил, что ты только притворяешься автором? У настоящих-то писателей чуйка на такие вещи! И мистическая связь с героями, прямой контакт с ними 24×7 без помех в эфире! Лезь в пушку!» Звучит как завязка триллера, да? А между тем, вполне возможно, мы просто потеряли художественную правду. Или, наоборот, так увлеклись ее поиском, что забыли о художественной интуиции. И помехи в эфире тут вполне возможны.
Художественная правда — зверь в литературоведении популярный, известный в веках, но ему даже в словарях до сих пор дают довольно размытые определения, по которым не поймешь, как он выглядит, где водится и как ловится. Примеры:
Или вот: