Причеши стул

Телекарпий возник точно между Понкратом и Евстратом, затем взглянул хитрым левым глазом на Понкрата, и одновременно мудрым и успокаивающим правым на Евстрата. Обоим по дружески подмигнув, Телекарпий вынул из запазухи большой, по-заморски расписанный изощренными маркетологами фунфырь, и с по-театральному шумным выдохом водрузил его на грубый дубовый стол, торжественно и гордо. О, это первое соприкосновение донышка полной запечатанной бытылки, ещё лежащего где-то в далёкой глубине, с поверхностью стола, будущего одновременно и поля брани, и площади парадов солидарности!

Стоит ли говорить, что этот стук уже сам по себе разрешил не только внезапную трудность, но и абсолютно все мелкие сучки и задоринки, если те и были в, возможно, не идеально сплоченном коллективе.

Обычная жизнь

Смотрю: из-под целинной земли вдруг вырос дом. Вырос он, как гриб. И с характерным звуком откупоренной бутылки – Буль!.. Скучный с виду это был дом. Административный. На мозги сразу затхлостью потянуло. Ближе подошел. Не из любопытства, а просто мимо пройти было нужно. Вижу, табличка возле тяжелой и унылой двери – "БУЛь (Синедрион – твой слуга)" Приостановился и как-то непроизвольно наклонился и нашарил камень.

Тут дверь пронзительно скрипнула в сонной тиши, и из-за нее показалась голова. Большая – почти на весь проем.

– Я Пунпан, – говорит.

Я же сжал камень покрепче. Голос неприятный. Скрипучий, как и дверь. Тут передо мной возник парнишка в трико с оттянутыми коленками и в обвисшей майке. Вот он и говорит:

– Ты чего мимо-то проходишь? И байк не ставишь? Сонет не пишешь…

– Ху а ю а ю ху хир, нна? – выбираю соответствующий внешнему виду затрапезного мальца образ выражения и набор букв.

– Я Шарий Пихович Головняк. Моя забота тута шариться.

– Нашарился ты здесь на Славу. Наклонись. Под ноги посмотри. Там Слава лежит. Он что-то славит, старается, а ты шаришься чем-то, да по нему вон, по бедному.

ШПГ наклонился и, не разгибаясь, заговорил дальше:

– А он сюдой сам, значить, приехал. На капээсесе. А капээсес этот женемецкий был, он его тута загнал за три чирика. Женемецкие здеся ценятся. Теперь валяется здесь, популярность набирает. Смотри, он еще и улыбается, как…

Мне неожиданно пригодился камень. Я поставил его на голову ШаПиГо. От нависшей тяжести тот не смог распрямится. Так и остался стоять с головой внизу, задом вверху.

Тогда я пошел далее. А из того самого зада и донеслось вполне отчетливое предостережение:

– Осторожно, фантазер! Сейчас Трампам Тарарамз уже приканает. Пунпан его уже вишь поджидает. Так шо и убирай отсюда свою тушку. А то на мех еще пойдешь.

Я на мех не хотел идти. Поэтому пошел направо. Где-то там слышал овец. "Овцы – это наше всё!" – подумал я, и под музыку урчания в своем животе поспешил отождествиться с изменившейся обстановкой.

На всякий случай пропел наскоро довольно нейтральный сонет. Немного отдалившись, я оглянулся. Внизу, у крыльца я уже увидел чей-то байк.

А дальше – самая обычная жизнь. Моя, собственная. Собственная… моя…

Фидбэк-Шавассана

Иоган поддавливал на педаль акселератора в своей старой кастрюле, которая в свою очередь несла его сквозь степи, залитые зимним солнцем. Сердце его пело и на лице мерцала едва заметная улыбка добряка, который, сам того не осознавая, прикоснулся к вечному. Здесь это называют то ли медитацией, то ли молитвой, то ли нирваной. То ли счастьем… Но в одном все сходятся – нужна глубокая и упорная практика. Бедный Иоган был в этом не просвещен. Полное невежество. Его мозг был всецело занят лишь музыкой. В делах же духовных он был не мастер. А потому и претензий особенных не имел.

И сейчас его тело полностью слилось с железным механизмом старой кастрюли, реагировало на любые мельчайшие изменения в ее поведении и в ситуации на дороге. В то же время сознание его охватывало все происходящее вокруг своим ласковым вниманием и торжественно приветствовало движение вперед. Рокот мотора подогревал воображение, а чехарда солнечных лучей и теней от придорожных деревьев создавали почву для произрастания образов в нем.

"Горшочек, вари! Горшочек, не вари!.." – пробормотал Иоган и улыбнулся чуть шире.

Внезапно в его голове заиграла какая-то новая, незнакомая музыка. Он стал с интересом слушать. Постепенно рука его начала плавать в воздухе, дирижируя невидимым оркестром. Оркестр подчинялся. Когда навстречу пронеслись несколько других кастрюль, тазов и самоваров, он автоматически ухватился обеими руками за руль, чтобы на узкой ухабистой дороге не свалить всю эту кучу посуды в придорожную яму, которая итак была вся усеяна ненастоящими веночками. Потеряв опору, оркестр несколько поплыл. Но Иоган быстро выровнял картину несколькими властными взмахами руки. Ноты, как растерянные дети, ухватились за руку своего папы, и снова обретя уверенность, побежали дальше широкими веселыми шагами.