Причуды богов

– В имении пана Жалекачского тоже есть каплица. Этот добрый кус я отвезу туда, так что угодная Господу жертва будет принесена! – И, устремив ехидный взор на исполненное отчаяния лицо крестьянина, с деланной серьезностью добавил: – А в свидетели я готов взять не только пана Бога, но и этих двух вельможных паненок, которым и предлагаю сопровождение до замка пана Жалекачского, где они найдут отменное гостеприимство и достойную компанию.

– Ой, нет! – испуганно пискнула Юлия. – Больно далеко!

– Мы устали, добрый пан, – попыталась улыбнуться Ванда, – и предпочли бы повернуть к корчме.

Шляхтич взглянул на нее пристальнее – и вдруг осенил себя крестным знамением.

– Apage! [41] – выкрикнул он. – Пани может ехать хоть в корчму, хоть к черту на рога, а лучше – в Ченстохов: там, говорят, злые ведьмы силы теряют. Геть студа! [42] А вот эта паненка поедет со мной!

И, перегнувшись с седла, он так ловко выхватил поводья из рук Юлии, что она и ахнуть не успела. При этом пан Фелюс обдал ее зловонным дыханием, и стало ясно, что он вдребезги пьян. Этим, верно, и объяснялись нелепые речи о ведьмах. Однако, как истый «уродзоны шляхтич», он мог скакать верхом, даже не отрываясь от бочки с пивом, а потому всадил шпоры в бока своей клячи – от такой боли та взыграла, словно арабский скакун, и пан Фелюс полетел во весь опор, увлекая за собой коня Юлии, которая изо всех сил цеплялась за гриву, зная: если упадет сегодня еще раз, то уж не встанет.

Она попыталась оглянуться: обобранный холоп так и стоял с развязанным мешком и разинутым в стенании ртом, а Ванда, приподнявшись на стременах, что-то кричала, но Юлия не слышала: от резкого движения у нее снова мучительно закружилась голова, и она только и могла, что склониться на шею коня, желая сейчас одного: чтобы скачка прекратилась. Ей было безразлично, куда ехать, – лишь бы скорее это кончилось!

10. Дракон и его супруга

– Lacrima Christi! [43] – зычно провозгласил Жалекачский. – Виват lacrima Christi! Прозит!

– Виват! Прозит! – подхватили сидящие вокруг, опрокидывая свои кубки, и Юлия безнадежно опустила голову: кажется, напрасно ожидать, что тосты когда-нибудь иссякнут – как и запасы вина в замке. За что уже только не пили!

Похоже, хозяин видел для себя особенную честь в том, чтобы гости под конец пира были без языка и без ума, а потому то и дело поднимался с кубком или же передавал его кому-то из гостей с обрядным выражением: «В руце пана!» – «Из рук в руки!» – чтобы услышать новый и новый тост. Пили за здравие панов Жалекачских до седьмого колена, за здравие каждого из присутствующих поочередно, а за столом было человек тридцать, кабы не больше, причем каждый из поименованных опять возглашал здравицу в честь хозяина и хозяйки – каждый! – потом за здоровье бывших здесь дам и девиц – по счастью, чохом, – потом пришел черед всех пястов [44], всей шляхты, всего духовенства, войсковых, палестры… Наконец пришла очередь латыни, которую отменно знали все католики: на латыни провозглашались тосты за благополучие отечества, за славу его и тому подобное; наконец, за раны Христа, за муки Христа, теперь вот – за слезы Христовы… И что будет потом?!

Заметив, что хозяин устремил на нее налитый кровью взор, Юлия поднесла свой кубок ко рту, изобразила глоток и отставила по-прежнему полный всклень, под прикрытие немалой поросячьей головы, одной только и оставшейся на блюде среди развалин каши и ломтиков репы. Сидевший напротив шляхтич давно уже скользил по этой голове алчным взглядом, и Юлия заранее примерялась, куда будет прятать свой нетронутый кубок, если падет ее последний бастион.

Какое же пьянство, обжорство, какое неряшество! Обглоданные кости, лужи вина… И это – дом польского дворянина! Что ж за радость без конца наполнять желудки да изрыгать выпитое и съеденное? И на некий сладостный миг Юлия вдруг как бы унеслась отсюда, как бы вернулась в не столь далекую еще пору жизни в родовом любавинском имении, на Волге, когда в праздники на широком барском дворе собирались хороводы, звенели песни, играл пастуший рожок и шла веселая пляска, угощение, раздавались подарки… Для соседей-помещиков, а случалось, и приезжих из столиц устраивались празднества с иллюминациями, фейерверком, домашним оркестром и хором певчих в саду. В английском домике, построенном стараниями деда-англомана, барона Корфа, подавали десерт и чай, в зале, освещенной восковыми свечами, горевшими в трех люстрах с хрустальными подвесками, накрывался обильный, но изысканный ужин с богатым серебром, саксонским фарфором, граненым хрусталем, вазами с фруктами и букетами цветов…

Юлия вздрогнула от нового крика:

– Виват! Прозит!

Господи, они опять за что-то пьют!

Сосед Юлии налил себе – в бутылке показалось дно, и он со всего маху польского гонору ударил ее об пол, ибо, как настоящий «уродзоны шляхтич», не выносил вида пустой посуды. Слуга метнулся за новой, но питух остановил его.