Приди, сладкая смерть

— Вот именно. Все чаще случается, что они крадут у нас пострадавших на улице. Это разбойничьи методы.

Бреннер на это ничего не ответил.

— Теперь я спрашиваю вас: как такое может быть?

Молодой поднял взгляд к небесам и подождал ответа. Но небеса ничего не ответили. И Бреннер тоже ничего не ответил.

— Вам не хочется об этом говорить, но вы же знаете, на это есть только один ответ. Вы ведь раньше были детективом.

Бреннер ничего не сказал.

— Союз спасения подслушивает наши переговоры, — ответил вместо него Молодой, сильно наморщив лоб.

Теперь у Бреннера возникло такое чувство, что ему опять надо бы что-нибудь сказать. Но в ту же секунду он вспомнил своего учителя латыни из пунтигамской гимназии. «Si tacuisses, philosophus mansisses!» — при любой возможности вопил их преподаватель, по-латыни фактически: «Молчание — золото». Потому как раньше у него была хорошая должность в гестапо, а теперь он был всего-навсего учителем латыни, вот и орал все время про молчание, так что стекла дрожали.

Но к тому времени Бреннер уже сказал это. Тогда у него уже вырвалось. Трижды он промолчал и послушался поговорки. Но в четвертый раз он все-таки попался на удочку Молодого с его историей про подслушивание и сказал:

— У вас есть доказательства?

Вот видишь, никогда нельзя переоценивать признаки слабости. Потому как Молодой взглянул на небо и сказал, приятно улыбаясь в усы:

— Доказательств я хочу от вас, Бреннер.

На следующий день Бреннер сидел в машине с препаршивым настроением, и меня до сих пор радует, что расхлебывать кашу пришлось именно этому Черни.

Этот Черни был знаменит своими усами, а по виду они больше всего походили на зубную щетку цвета гуляша, и вот ведь какая ирония судьбы: несмотря на зубную щетку под носом, у него был ужасный запах изо рта. Но веришь не веришь, это в нем было еще самое располагающее.

Потому как Черни был в состоянии говорить только на одну тему, и темой этой были деньги. Если проговорил с ним больше пяти минут, то можно гарантировать, что он успел навязать тебе какую-нибудь страховку или абонемент. Только в покер он никогда не играл, потому как девиз Черни был: интеллигентное приумножение денег — да, азартные игры — нет.

Но сегодня проговорить с Бреннером пять минут подряд все равно было делом невозможным. Он распространял вокруг себя такое скверное настроение, что первый час Черни даже не пытался вытянуть из него хоть слово. Такие вот падкие на деньги стервятники сами часто бывают тонко чувствующими людьми. Потому как лучше всего можно ободрать человека, если хоть немножко влезешь в его шкуру.

И даже жил он не в здании службы спасения, потому как у него был собственный дом прямо в самом лучшем районе Вены, среди вилл Дёблинга. Этот дом ему сдала за символическую плату в один шиллинг одна пациентка с искусственной почкой. Диализным пациентам ведь так часто нужно бывать в больнице, что тебе, как водителю «скорой», волей-неволей приходится знакомиться с ними поближе. А как только Черни разузнал, что фрау Каспар владеет несколькими домами, он проявил такое обаяние, что просто можно сказать, приходится снять шляпу. И не успела еще пациентка даже отторгнуть донорскую почку, как уже лишилась своей виллы.

— Что-то ты сегодня ни слова не сказал, — все-таки вставил в какой-то момент Черни.

— Ни слова? — ответил Бреннер.

Несколько минут спустя, когда им снова пришлось ждать у стройплощадки около Милосердных братьев, Черни сказал:

— А теперь все-таки уже два.

— Что два?

— Слова.

— Что — два слова?

— Ты уже два слова сказал.

— Когда я сказал два слова?

— Только что. Когда ты сказал «ни слова». Ни слова. Вот тебе уже целых два слова, — подсчитал этот крохобор. — Теперь уж нельзя сказать, что ты ни слова не говоришь.

— Ты прямо маленький философ, — раздраженно отбрил Бреннер.

— А ты брюзга. Тебе вчера Молодой, наверное, здорово шею намылил.

И хотя Черни ошибся, в одном он все-таки был прав: скверное настроение у Бреннера было из-за Молодого. Ведь Бреннер так обрадовался, что он теперь наконец нашел приличную профессию. Все устроено: и зарплата, и квартира, и пенсия, и все такое. Но вот на минуту потерял бдительность — и уже тебя снова настигло прошлое.

Этого вполне хватило бы для скверного настроения. То, что ему снова придется ради шефа играть в детектива. Что ему опять придется копаться в чужом грязном белье. Но грязное белье — это еще цветочки. Хуже всего для него всегда были эти технические штучки-дрючки. Радио еще в полиции было не по его части. Все время голоса, и все такое. Он и не знал толком, как вообще это подслушивание делается. Не говоря уж о том, каким образом он должен подслушать, подслушивает ли Союз спасения переговоры по их радио или нет.

Подслушивать подслушивающего — это вообще какое-то извращение. Если уж что и подслушивать, то уж, пожалуйста, разговоры, а не подслушивание. Подслушивать подслушивание — это черт знает что, все равно что смотреть в зеркало, которое смотрит в зеркало. Да знаешь ты такую игру, точно. И тысячекратный ураган отражений пришибет тебя до того, что ты сам себя уже не узнаешь.