Приди, сладкая смерть

Может, через разбитое смотровое окошко поступает немного свежего воздуха из кабины водителя, размышлял затуманенный выхлопными газами мозг Бреннера. Может, это от разлетающегося стекла такой шум стоит. Может, я просто слова путаю.

Может, я просто называю башкой ту вещь, которая с грохотом разносит в брызги разделительное стекло и так гремит сейчас по задним дверям машины, что вся машина гудит, как знаменитая новогодняя Пуммерша. Что вся машина потемнела от крови, которая брызжет кругом, как в этих соковыжималках для апельсинов: кладешь десять красных апельсинов и через секунду получаешь литр кровавого апельсинового сока.

Потому что все то, что осталось сейчас от головы Молодого, и в самом деле медленно соскользнуло на пол по задней двери, как выжатая кожура апельсина. И усы, конечно, я тебе скажу, выглядели так, как будто кто-то попробовал открыть об них бутылку пива.

И еще одну вещь я должен сказать откровенно. При всем том, что можно поставить в упрек Молодому: подлог, убийства, а вдобавок еще и Бимбо задушил. Но вот мозгов у него было больше, чем у двух водителей-камикадзе с Гауденцдорфергюртель, это было ясно с первого взгляда.

Бреннер, конечно, мало что видел. Сначала отрава закрыла ему глаза, а потом колокольный звон в кузове машины просто-напросто придавил его. А как только он смог приоткрыть их по крайней мере на ширину щелочки, ему предстала картина, по сравнению с которой мозги на задней двери показались вполне нормальным явлением.

Потому как господин Освальд стоял на коленях на переднем сиденье за выбитым смотровым окном. И обеими руками держал швейцарскую пушку Бимбо. Он так дрожал, что Бреннер испугался, как бы пушка по ошибке не пальнула во второй раз. И в самом деле, неудивительно, что господин Освальд был в шоке. Ведь это надо же, чтобы так не повезло! Всю жизнь только подсматривал, а при первом же самостоятельном выстреле сразу такое попадание, прямо в яблочко, так что голову Молодого унесло сквозь разделительное стекло, просто снимаю шляпу!

А из семьсот сорокового было слышно, как очень тихо играет кассета, собранная по кусочкам для Бреннера Кларой в Пунтигаме тридцать лет назад:

О, голова кровава, вся в ранах, вся в скорбях!
О, голова, в насмешку венчанная в шипах.

Ты вот чего не забывай. После выстрела вся машина еще пела, как тот азиатский гонг перед началом кинофильма. Но не так, как если бы Бреннер сидел в кино, а как если бы он сидел внутри гонга!

А вдобавок к этому азиатскому гонгу еще и уличный шум, и возбужденная болтовня зевак, и гудки со всех сторон, как будто все жители Вены вдруг одновременно отправились на Дунайский остров на праздник. Все это смешалось в такую лавину звуков, как будто кто-то натягивает Бреннеру на голову его барабанную перепонку. А на заднем плане все время еще и хор Клары:

Глава, достойная наград, оплевана толпой,
Не ведают ведь, что творят, как кровь с рук эту смоют?

Бреннер глядел в глаза господину Освальду, и господин Освальд глядел в глаза Бреннеру, а хор продолжал петь, и водители машин гудели, и любопытные окружили машину, а парочка самых ушлых даже сунула было нос в открытую переднюю дверь, но тотчас же испарилась, завидев опасно раскачивающуюся швейцарскую пушку, и господин Освальд ничего не сказал, и Бреннер ничего не сказал, и Лунгауэр ничего не сказал, а уж тем более Молодой ничего не сказал, а хор пел:

О, благородный, скорбный лик,
О, взор, страданья полный!

Бреннер слышал хор где-то далеко-далеко. А еще чуть дальше он слышал полицейские сирены, которые в эту минуту вписались в чудесную музыкальную картину, как — я чуть было не сказал, — как точка над «i».

Нет на щеках румянца, и губ чудесных цвет

Поблек под властью смерти.
И смерти бледной власть
Все унесла с собою, всему пришел конец.

Пока хор пел из своей дали, сирены приближались. И Бреннер уже предчувствовал, что сирены вот-вот перекроют звучание хора. Но пока нет. Пока еще хор был ближе. Сирены пока не заглушили хор.

А болтовня зевак была ближе, чем хор. А сопение господина Освальда было ближе, чем болтовня. Хрип Лунгауэра был ближе сопения господина Освальда. Гудение азиатского гонга было ближе, чем хрип, а оглушительные удары сердца, как будто барабанщик поставил свой огромный басовый барабан прямо посреди уха Бреннера, были еще ближе, чем азиатский гонг.

У Бреннера, правда, никогда еще не случалось таких удивительных музыкальных впечатлений, но он приготовился к тому, что это будет последнее, его самое удивительное впечатление в момент потери слуха и что он никогда уже ничего не услышит, но еще целую секунду он продолжал слышать: