Придурок

Да, мозг его работал, он продолжал думать, и ему пришла в голову эта странная мысль, что всё, что там, что в кинотеатре было, было настоящее, наполненное жизнью и духом, а то, что было потом, какое-то карикатурное, не живое, марионеточное, хотя и он, и Рая, и Аля — люди живые… А, может, ему просто думать так хотелось, чтобы вычеркнуть всё, что случилось, из памяти, из жизни своей, но разве ж такое вычеркнешь? Чиркай — не чиркай!…

— Забыть, всё забыть, — говорил он себе, но мысль возвращала память, и, оказалось, он слово в слово помнит всё, и куда от этого денешься? Некуда от этого деться. Это уже твоё, но…

— Забыть, всё забыть, — приказывал он себе. — Я никогда уже не пойду по этой улице. Я не хочу ничего знать, я не хочу знать ни Раю, ни Алю, говорил он себе, когда шел на следующий вечер вдоль кривого дощатого забора. Остро и одуряюще пахла сирень. Это вчерашний дождь омыл покрытые пылью листья кустов, и кусты выстрелили, распустили лепестки на своих гроздьях. Тротуар был сделан из досок, положенных на брёвна, которые от древности своей прогнили, и тротуар обрушен был, был развален на старой, уже приготовившейся, кажется, умирать, улице.

Его ждали, ему обрадовались, только Рая, так показалось ему, дрогнула вдруг лицом, и она изменилась вроде, вроде ушла её всегдашняя смуглость, и он даже забыл про эти два пистолетных дула, что наблюдали за ним прежде. Аля ласкалась к нему, нечаянно, но с значительным взглядом, прижималась к нему, гладила по голове, говоря почему-то: «бедненький мой». И вдруг воскликнула радостно и натурально всплеснула руками:

— А у тебя ведь лысина на макушке! Маленькая такая плешка, — он сидел на стуле, и она сзади наклонилась к нему, разглядывая так обрадовавшую её плешку, и чмокнула в неё. Она вообще весь вечер чмокала его, а для него всё было, как в зной в поле, будто звенела в нём эта знойная пустота. Казалось, была она плотной, казалось, потрогать пустоту эту можно.

Выготского ему домой не дали, а здесь какое же чтение… Пили чай, и, когда Аля вышла зачем-то на кухню, Рая прижала ладошку к животу и улыбнулась со значением:

— У меня все внутри стонет, так ты мне нато… намял мне всё там, — сказала.

Его провожали до калитки. Аля хотела быть трогательной и нежной, и из-за этого мучила его своими прижиманиями и чмоканьем.

И когда шёл он к себе домой, он вдруг понял, что этого не может быть, не может быть, чтобы эта маленькая девчонка, эта обезьянка могла совсем недавно, в заснеженный февраль читать те дивные стихи. В кружении снежинок, в конусе света…

Нет, то была не она.

Так кто же?.. Кто же? — спрашиваю я вас.

«Я мерзавец, — говорил он себе. — Нужно прекратить это безумие, нужно прекратить сюда ходить. Раз и навсегда прекратить. Я больше не пойду в этот дом», — но назавтра всё так же тащился по дряхлой улице. И так тянулось изо дня в день, и это продолжалось вечность, это продолжалось всё то время, пока у Раи шли гастроли, и ни о каких книгах, ни о каких раздумьях-«мычалках» не могло быть уже речи. Он стал предметом, который принадлежит зачем-то Але, и она стала покрикивать на него, всё время приказывать что-то делать, что делать было совсем не нужно, ни у кого не было нужды в этих его делах, и он, как осёл на заклание, тащился по этой бесконечной жизни.

Осёл, говорю я — потому что и у бычков, и у тёлок, и даже баранов мозги есть в их головах, а вот у Проворова их вроде выбили, извлекли их из его черепной коробки, и голова его просто гудела, от пустоты, наверное, наверно, от пустоты, но почему-то в ней была и тупая тяжесть… Или это налили в его мозги блестящую тяжелую ртуть, и нечем стало думать.

Потом уже он, вспоминая, будет говорить себе: «Я просто неумный человек. Нужно было остановиться, нужно было решиться и сбежать там, от забора в дырку, сбежать и забыть, как забывают все». Но «потом» можно было говорить всё, что угодно. А сейчас он выполнял все приказания этой глупой — он не сомневался уже в этом — выполнял вздорные приказания этой глупой девчонки и ждал избавления.

И оно наступило: вечером и Рая, и Аля отбывали, отбывали в Питер, где у Али должны были быть экзамены, а у Раи должны быть гастроли, и туда должен был приехать её муж с дочерью.

Да, это было избавление, и он ждал его с самого утра в субботу 21 июля, ждал с самого утра, а наступить оно должно было… оно должно было случиться в шестнадцать часов пополудни.

Их мать собрала свою корзину с зеленью и ушла на базар, ушла она вместе с Раей, которой нужно было в театр, в труппу.

— На, возьми, — протянула ему Аля платок носовой, завязанный в узелок. — Это ты должен приколоть булавкой к своим трусам. И носить должен с собой всегда. Чтобы не блудил. Это мне соседка дала: она у нас ворожит, колдует. Она мне в Святки нагадала, что ты за мной придёшь. — И она за руку потянула его в комнатку свою. — Пойдём.