Приемные дети войны

— Спасибо за совет. Я — да, превозмогаю. Вот веду и превозмогаю, как видишь сам трезвыми своими глазами. А куда веду, там не превозмогают. Там уже дым коромыслом. Что же мне и там превозмогать? Эх, да что говорить! Житуха…

— Говорить нечего — закройся. Пусть твой пленник хоть слово вякнет. А то не по-людски получается: говорим-говорим, а культуру не знаем.

— Ему вовсе не об чем разговоры вести. Он, доложу тебе, личность темная, дюже подозрительная.

— Куда ведешь?

— На охоту!

— А ружье его где?

— Не видишь? Сзади несу! — Андрюха Коренник потряс карабином и, довольный удачной шуткой, расхохотался.

— А в чем охотника этого виноватят?

— Так он тебе с ходу и признается…

— Нам с Гришей не в чем признаваться! — возмутился Коля.

— А кто лез к старшому в сад?

— Подумаешь, сунулись за яблоками. Голодные были — вот и сунулись! — сказал Коля, дав понять Никите, что замели их случайно, без всякой связи с выполнением боевого задания.

Партизанский связник как ни в чем не бывало перевел взгляд с Коли на полицейского.

— Андрюха, закурить у тебя не найдется?

— Найдется! Нам выдают под расписку. А ты какую марку смолишь — нашу али германскую?

— КЧД.

— Что?

— Кто Что Даст.

— Ага, такая марка как раз у меня водится, — радостно отметил конвоир, протягивая приятелю тугую, только-только початую пачку.

— Благодарствую. — Никита пыхнул зажигалкой, закурил, молча пососал сигарету и, сбивая пепел, сказал старому приятелю: — Ну, бывай! Я к Евграфовне. Надыбаю работенку — позову.

Припадая на раненую ногу, Никита пошел по улице дальше, пошел степенно, ничем не выказывая волнения, словно встреча с Колей никак его не поразила, словно он привык сталкиваться с ним не где-нибудь, а именно в Гиляево, и не как-нибудь, а в окружении врагов.

Через сени Колю ввели в горницу, и он с недоумением остановился на пороге. Было отчего прийти в недоумение. Он шел на допрос, а попал на вечеринку. За длинным, торцом к двери столом, уставленным мисками со жратвой и бутылями с самогоном, восседали — "пять, семь" — девять мужиков с гранеными стаканами.

Деревенский староста, стоя лицом к входной двери, заканчивал очередной тост:

— …И посему выпьем по четвертой. Как говорят в народе, без четырех углов избы не бывает.

Степан Шкворень расширил рупором рот, воткнул меж губ стограммовый стакан, дернул кадыком.

— Хорошо пошла! — со смаком сказал, мощно выдохнув воздух.

— Дай бог не последняя! — откликнулся эхом сидящий сбоку от него старичок-разливальщик с курчавой, поросшей островками мха бородкой и приплюснутым, точно вмятым от удара кулака, носом.

Подталкиваемый конвоиром, Коля двинулся к старосте. Степан Шкворень, опираясь о стол, ожег его кошачьим огнем своих зеленых глаз.

— Ну как, чурило? В штаны не наделал, пока сюда вели?

— Хотите проверить? — Колька взялся за пряжку брючного ремня.

— Ладно, ладно, свое все равно для тебя не пахнет. А нам нечего портить аппетит.

Обостренный слух Коли расслаивал на отдельные реплики тот неразборчивый гул, что стоял в комнате. Он слышал:

— Что за фрукт?

— Из партизан небось?

— Какой партизан? Недодел! Восемнадцати, поди, еще не натикало.

— Я ему часы тут бы и остановил, чтобы не тикали!

— Тихо вам! — рявкнул начальственный голос.

Все уставились на старосту. Он налил полный стакан самогону, зачем-то посмотрел мутную жидкость на свет и с ухмылкой протянул Коле.

— Выпей за здравье друга своего. Как его, не больно ли я зашиб?

— Не до смерти.

— Вот и выпей, чурило. Тебе тоже будет не до смерти.

Коля отрицательно мотнул головой.

— Брезгаешь?

Коля, потупясь, рассматривал мыски своих тупорылых сапог.

— Брезгаешь однако. Не хочешь из-под нас пить.

Степан Шкворень дышал на него распахнутым ртом, одаривал спиртным духом вперемежку с острыми запахами лука, жаренной на сале картошки и кислой капусты.

— Я не пью.

— Нет таких, чтобы не пить! — ласково лучился старичок-разливальщик.

— А ну, раззявь ему пасть! — приказал староста. И сразу же, как Андрюха Коренник запрокинул голову Коли, влил в него убойную порцию самогона. — Вот так! Хорошо пошла. А говоришь — "не пью".

— Все пьют, — поддержал старосту старичок-разливальщик. — Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким умрет.

— Повторить! — загудел дымный махорочный воздух.

Коля, еще не придя в себя от неожиданности и не успев опьянеть, вновь мотнул головой — нет! Но Степан Шкворень с деланым сожалением развел руками:

— Публика просит.

И процедура со стаканом повторилась. Новая порция самогона пламенно скользнула в желудок "Гады! Что делают? Они же мне так развяжут язык, проговорюсь!" — с испугом подумал парень.

— По третьей! — неслось по кругу. — По третьей! Бог троицу любит! На-ли-вай!

Степан Шкворень ткнул Колю в грудь пальцем и, видя, что он мешковато покачнулся, сказал собутыльникам:

— Хватит, язви его в маковку!

И тут в Коле взбунтовалось чувство протеста.

— Нет, не хватит! — заплетающимся языком ввязался он в спор, невзначай избрав самый правильный в сложившихся обстоятельствах план дальнейшего поведения. "У пьяного в усмерть ничего не выпытаешь!" — мелькнуло в мозгу и погасло. Он схватил со стола бутыль и, булькая, присосался к горлышку.