Приемные дети войны

Десантники захватили клочок суши, отбили две контратаки и, расширяя плацдарм, перешли в наступление, заняли несколько хат в деревне с причудливым названием Золотая Балка. Следом за пехотным подразделением переправились через Днепр и артиллерийские разведчики со стереотрубой и рацией. Им предстояло следить за огневыми точками неприятеля, сосредоточением его сил и корректировать стрельбу своего артдивизиона. Они оборудовали наблюдательный пункт на высотке, в глинобитном домике, из которого хорошо просматривалась деревня и начинающаяся за ней равнина с редкими куполами деревьев, разбросанных там и тут.

Возглавлял группу разведчиков сам командир дивизиона капитан Шабалов.

Сейчас, когда наступила передышка, он сидел у стереотрубы и, закрыв воспаленные глаза, думал о том, как справиться с предстоящей, самой что ни на есть ювелирной работой, которая ожидает его бойцов на батареях.

"Попробуй порази с левобережья точно тот или иной дом, где затаились фашисты, и не попади в соседний — в наших. Не попросишь же немчуру выйти на открытую местность, чтобы пристреляться. Задачка для Вильгельма Телля. Недолет недопустим, перелет тоже. А такое бывает разве что при самостреле. Вот и думай…"

Капитан Шабалов открыл глаза, оглядел комнату, отмечая в уме — кто чем занят. При свете пшикающего ночника он видел, что Миша Сажаров с кажущимся равнодушием проверяет, как ходит в ножнах финка, старшина Ханыков, по-хозяйски расположившись у хромоногого стола, ставит заплату на прорванный пулей рукав гимнастерки, Володя Гарновский, примостясь у двери на соломенном тюфячке, набивает патронами диск автомата, а радист, подрагивая от холода, крутит ручку настройки, вызывает затерянный в эфире "ландыш".

Как-то незаметно для себя, следуя ритму своей финки, ходящей взад-вперед в ножнах, Миша Сажаров затянул хрипловатым баритоном полюбившуюся еще в сорок втором году песню:

Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза.
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.

— И то правда, неплохо бы печурку, — мечтательно протянул радист Костя Стеклов.

— Чего там "неплохо". Вполне желательно печурку, — подхватил старшина Ханыков.

Он натянул на байковую нательную рубаху гимнастерку с выцветшими за лето "молотками" на погонах. Поднялся с табуретки, туго перепоясался.

Капитан вопросительно посмотрел на него:

— Пойдешь?

— Мы мигом.

— Не придумывай себе добровольцев! Кто это — "мы"?

— Мы… Я с Володей. Я к разведчикам за печуркой. Он на КП — за питанием для рации. А то чую — сядет, зараза, и останемся мы здесь без голоса, а батарейцы без уха.

— Да-да, — быстро закивал Костя Стеклов. — Аккумуляторы того и гляди сядут. А запасных…

— Чего же ты?.. — капитан Шабалов чуть было не набросился на радиста, но вовремя вспомнил, что сам приказал не перегружать лодку. Он поежился, словно и его наконец проняло ночной промозглостью, вскользь мелькнула мысль: "Судя по молчанию немчуры, передышка обеспечена до утра".

— Так мы идем? — напомнил о себе Володя Гар-новский, стоящий уже с автоматом на груди возле старшины Ханыкова.

— Гуляйте! Только смотрите мне, в дивизионе не чаевничать!

— Есть не чаевничать!

Скрипучая дверь захлопнулась за порученцами.

Миша Сажаров проводил взглядом "счастливчиков", которым, чтобы там ни приказывал командир, обеспечена кружка заварного кипятка вприкуску с сахарком, и вновь затянул вполголоса песню. Но только дошел до слов "Между нами снега и снега", как капитан Шабалов раздраженно прикрикнул на него:

— Отставить пение!

Комдив — впрочем, и не он один, а многие бывалые солдаты — не очень-то жаловал вторую часть полюбившейся песни. Все они, как и положено на войне, были в меру суеверны и полагали, что судьбу не стоит испытывать лишний раз. Поэтому многие из них, даже не обладая каким-либо поэтическим складом души, слали Суркову, автору стихов, предложения по переделке "опасных для озвучивания во фронтовых условиях строк".

"Опасные" звучали так:

До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти — четыре шага.

"Безопасные" должны были звучать по-другому:

До тебя мне дойти нелегко.
Но дойду, хотя ты далека…

Под шуршание гальки Ханыков с Володей спустились по откосу к Днепру. Вода была черной, как дно глубокого колодца.

Долго ждать оказии им не пришлось. Показались пехотинцы с резиновой лодкой, которую они волоком тянули по отмели вверх по течению, чтобы потом, когда усядутся за весла, их не слишком далеко снесло в сторону от района переправы.

— Пристроимся к ним, — шепнул Ханыков.

Небо проснулось от спячки. Ввысь взлетали осветительные ракеты, прозванные "лампадками". Их резкий, пульсирующий свет выкрасил реку в неестественные тона. И только речное "сало" — дань ранним заморозкам — не потеряло первоначального цвета.

Ханыков с Володей нагнали пехотинцев, когда те, покрякивая от залетающих за шиворот ледяных брызг, размещались в лодке.