Приемные дети войны

Именно здесь, где когда-то нёс на руках хнычущую Клаву и с тягостным ощущением безысходности взирал на мертвый, лишенный даже птичьего щебета лес, именно здесь — в этом сосняке, который согласно сочиненной за колючей проволокой сказочке о волшебной ягоде-чернике, превращающейся в непобедимого богатыря, он, Вася Гуржий, начнет свой бой с фашистами.

Вася лежал на траве, запрокинув голову в ночное небо, вперив взгляд в ненавистную прежде луну. Раньше, когда она поливала барак обморочным светом и придавала лицам узников, и без того обескровленным, безжизненное выражение, он готов был расколоть ее на куски и растоптать. Он боялся в ту пору ее невыносимого света. Теперь это свет союзника. И страха теперь нет перед луной. Страха нет, но в сердце какая-то дрожь, неясная, непонятная — жгучая… Сердечная дрожь ожидания.

Лежащие рядом партизаны переговаривались.

— Улизнуть хотят!

— Куда им с детишками малыми? Фронт прорван.

— Вот и могут на месте детишек порешить. Ни нашим ни вашим. И следы — в воду! Фашисты!

"Фронт прорван! Фронт прорван!" — горячечно размышлял Коля, непроизвольно поглаживая, чтобы сбить жар в мозгах, холодный папин наган, найденный минувшей зимой на маслозаводе.

Настроение у него было подавленным. Он никак не мог смириться с мыслью, что Клавка, его взбалмошная сестренка Клавка, пропала. Исчезла, как на тот свет провалилась. Что он скажет Анне Петровне? Что он скажет своему дяде Борису Симоновичу, когда вернется в Славянск?

Что скажет?

Известие, что принес ему Вася Гуржий, ничего не разъясняло в судьбе девочки. Красный Крест, говорил Вася, отбирал в лагере совсем маленьких детей, которых отправили для усыновления и удочерения куда-то за границу. По сведениям подпольщиков, то ли в Швейцарию, то ли даже в Штаты, в обмен на грузовики, которые американцы обещали поставить потрепанным частям фельдмаршала Роммеля.

Что тут правда? Что тут ложь?

А еще он говорил, что отбираемых детей сверяли с какими-то фотокарточками, определяли, похожи ли они на кого-то.

На кого? На разыскиваемых родственников?

Может, и так. Война многих разбросала. По странам, землям…

Глядишь, кто-то и отыщется. А если и не отыщется, то все в нынешней неразберихе легко представить таким образом, что отыскался. Привезти подставного ребенка, похожего по фотографии на кого-то, и сказать: "Вот принимайте, ваш внук, ваш племянник!" И примут — куда деваться? Ведь люди живут надеждой. Живут ожиданием чуда. Кто же откажется от чуда, если оно свершилось?

Кто? Нет таких! Вера в чудо живет всегда…

Клавка-Клавочка! Где ты теперь? И какое носишь имя?

На разлапистой сосне, в седловине ее могучих ветвей, устроился Гриша Кобрин, держа на коленях винтовку с оптическим прицелом. Он вслушивался в ночную тишину, стремясь выловить долгожданное тарахтение моторов. Но различал лишь привычные для давнего обитателя этих дремучих мест звуки: тявканье лисицы, клокочущие всхлипы совы, постукивание дятла.

Ветерок трепал верхушки деревьев, а Гришу за волосы, выбивающиеся из-под трофейной немецкой пилотки. В такие минуты парень досадливо морщился и, прилипая лопатками к шершавой коре, недовольно думал о том, что ветер совсем некстати — для снайперской охоты он лютый враг. А работа предстоит ответственная: выбивать шоферов, чтобы остановить автотранспорт, не дать медперсоналу концлагеря вывезти за пределы партизанского края запасы крови для немецкой армии и детей, способных еще "доиться" этой кровью. Пешком фашисты не уйдут. Все будут переловлены. Переловлены, как мыши этой, гукающей неподалеку совой. Впрочем… Это уже не сова.

Это условный звук. Отрывистый, словно случайный звук клаксона. Не иначе как Олег Иванович подает сигнал. Да, вот человек! Идет, можно сказать, на верную смерть — шофер! Правда, шофер автофургона-амбулатории, той машины, что нужно захватить, никого не поранив. Но кто знает, кто знает — на войне, как на войне. И приказ — выбивать шоферов.

Сначала Гриша различил желтоватые пятна на земле — отсветы притушенных фар. Они осторожно крались впереди колонны, словно ощупывали дорогу, принюхивались — нет ли поблизости партизанского духа. И лишь потом он увидел мотоциклистов, бледно-зеленых при обманном лунном сиянии, с гипсовыми масками вместо лиц.

Он пристроил ствол винтовки на толстой, облюбованной заранее ветви, подождал, пока мимо него проедут мотоциклисты. Их снимут метров через двести.

Черный зрачок дула уставился в непроницаемую темень ветрового стекла легковушки, в ту точку у левой дверцы, где должен был находиться водитель…

Водитель "опель-капитана" ефрейтор Герберт Никкель раздражал ауфзеерку Бинц. Дважды она делала ему замечание, чтобы он не причмокивал дуплистым зубом.

— Яволь! — послушно отвечал он и тут же, позабыв об обещании, продолжал свое гнусное занятие.

Нервная система у старшей надзирательницы была истощена. Любой пустяк мог вывести ее из себя. Что тут попишешь, и на ней, очень волевой и хладнокровной солдатке, сказался перенапряг последних дней, когда шла подготовка к эвакуации с попутным "окончательным решением вопроса" для заключенных еврейского происхождения.