Приглашение на казнь

– Продолжайте, продолжайте, – зашептал Родриг Иванович, – я пришел послушать. Pardon, одну минуточку, – только поставлю так, чтобы можно было к стене прислониться. Voila[45]. Умаялся все-таки, – а вы?

– Это у вас с непривычки, – сказал м-сье Пьер. – Так разрешите продолжать. Мы тут беседовали, Родриг Иванович, о наслаждениях жизни и разобрали в общих чертах эрос.

– Понимаю, – сказал директор.

– Я следующие отметил пункты… вы извините, коллега, что повторю, но мне хочется, чтобы Родригу Ивановичу тоже было интересно. Я отметил, Родриг Иванович, что мужчине, осужденному на смерть, труднее всего забыть женщину, вкусное женское тело.

– И лирику лунных ночей, – добавил от себя Родриг Иванович, строго взглянув на Цинцинната.

– Нет, вы уж не мешайте мне развивать тему, захотите – после скажете. Итак, я продолжаю. Кроме наслаждений любовных имеется целый ряд других, и к ним мы теперь перейдем. Вы, вероятно, не раз чувствовали, как расширяется грудь в чудный весенний день, когда наливаются почки и пернатые певцы оглашают рощи, одетые первой клейкой листвой. Первые скромные цветики кокетливо выглядывают из-под травы и как будто хотят завлечь страстного любителя природы, боязливо шепча: «Ах, не надо, не рви нас, наша жизнь коротка». Расширяется и широко дышит грудь в такой день, когда поют пташки и на первых деревьях появляются первые скромные листочки. Все радуется, и все ликует.

– Мастерское описание апреля, – сказал директор, тряхнув щеками.

– Я думаю, что каждый испытал это, – продолжал м-сье Пьер, – и теперь, когда не сегодня завтра мы все взойдем на плаху, незабвенное воспоминание такого весеннего дня заставляет крикнуть: «О, вернись, вернись; дай мне еще раз пережить тебя». Пережить тебя, – повторил м-сье Пьер, довольно откровенно заглянув в мелко исписанный свиточек, который держал в кулаке.

– Далее, – сказал м-сье Пьер, – переходим к наслаждениям духовного порядка. Вспомните, как, бывало, в грандиозной картинной галерее или музее вы останавливались вдруг и не могли оторвать глаз от какого-нибудь пикантного торса – увы, из бронзы или мрамора. Это мы можем назвать: наслаждение искусством, – оно занимает в жизни немалое место.

– Еще бы, – сказал в нос Родриг Иванович и посмотрел на Цинцинната.

– Гастрономические наслаждения, – продолжал м-сье Пьер. – Смотрите: вот – лучшие сорта фруктов свисают с древесных ветвей; вот – мясник и его помощники влекут свинью, кричащую так, как будто ее режут; вот – на красивой тарелке солидный кусок белого сала; вот – столовое вино, вишневка; вот – рыбка, – не знаю, как остальные, но я большой охотник до леща.

– Одобряю, – пробасил Родриг Иванович.

– Этот чудный пир приходится покинуть. И еще многое приходится покинуть: праздничную музыку; любимые вещички, вроде фотоаппарата или трубки; дружеские беседы; блаженство отправления естественных надобностей, которое некоторые ставят наравне с блаженством любви; сон после обеда; курение… Что еще? Любимые вещицы, – да, это уже было (опять появилась шпаргалка). Блаженство… и это было. Ну, всякие еще мелочи…

– Можно кое-что добавить? – подобострастно спросил директор, но м-сье Пьер покачал головой:

– Нет, вполне достаточно. Мне кажется, что я развернул перед умственным взором коллеги такие дали чувственных царств…

– Я только хотел насчет съедобного, – заметил вполголоса директор. – Тут, по-моему, можно некоторые подробности. Например, en fait de potage…[46] Молчу, молчу, – испуганно докончил он, встретив взгляд м-сье Пьера.

– Ну что ж, – обратился м-сье Пьер к Цинциннату, – что вы на это скажете?

– В самом деле, что мне сказать? – проговорил Цинциннат. – Сонный, навязчивый вздор.

– Неисправим! – воскликнул Родриг Иванович.

– Это он так нарочно, – сказал с грозной, фарфоровой улыбкой м-сье Пьер. – Поверьте мне, он в достаточной мере чувствует всю прелесть описанных мною явлений.

– …Но кое-чего не понимает, – гладко въехал Родриг Иванович, – он не понимает, что если бы сейчас честно признал свою блажь, честно признал, что любит то же самое, что любим мы с вами, например на первое черепаховый суп, говорят, это стихийно вкусно, то есть я хочу только заметить, что если бы он честно признал и раскаялся, – да, раскаялся бы, – вот моя мысль, – тогда была бы для него некоторая отдаленная – не хочу сказать надежда, но во всяком случае…

– Пропустил насчет гимнастики, – зашептал м-сье Пьер, просматривая свою бумажку, – экая досада!

– Нет, нет, прекрасно сказали, прекрасно, – вздохнул Родриг Иванович, – лучше нельзя было. Во мне встрепенулись желания, которые дремали десятки лет. Вы что – еще посидите? Или со мной?

– С вами. Он сегодня просто злюка. Даже не смотрит. Царства ему предлагаешь, а он дуется. Мне ведь нужно так мало, – одно словцо, кивок. Ну, ничего не поделаешь. Пошли, Родриго.