Приглашение в ад

— А что? Такие лошадки иной раз попадаются, что не знаешь, за что хвататься — за винтовку или за пушку. Хоть на улицу не выходи. Нам-то на броне еще ничего, а простым людишкам каково?

Вадим поморщился. Спорить не было сил, и вообще чувствовал он себя ужасно. Лекарь предупреждал: постельный режим и, как минимум — неделя покоя. А нет покоя, не будет и выздоровления. Выходит, сам виноват, отказавшись от койки.

— Собаки — это наши четвероногие… — с трудом пробормотал он. — Друг, держи косточку…

— Чего, чего?

Вадим тряхнул головой, пытаясь освободиться от словесной блажи. Глаза слипались, — казалось, еще немного — и он станет не только заговариваться, но и рухнет в самый банальный обморок. Как средневековая барышня при виде крысы… Ему стало смешно. Да уж, показать бы той барышне современную крысу! Или хоть ту же мокрицу.

— Так это я… — Вадим вяло махнул рукой. — Умылся бы ты, что ли. Толкуешь о счастье народа, а сам чумазый, как черт. Оттого, верно, зубы и болят.

— Зубы болят от недостатка кальция, — глубокомысленно изрек Егор. — А чумазость — от профессии. Я, Вадик, грязь признаю. Что естественно, то стерильно. Другое дело — керосин какой-нибудь. Его, как говорится, на язык не попробуешь… Эй, командир! Ты чего? — живо соскользнув с брони, Панча подхватил Вадима под локоть. — Может, тебя того — домой отвезти?

Вадим покачал головой, неловко отстранился от Егора. Чужая помощь его почему-то всегда раздражала, хотя дело тут было, конечно, не в помощи, а в собственной постыдной слабости.

Рядом, словно что-то почуяв, возник Пульхен — как всегда насупленный, с выжженными бровями, суровыми складками на лбу. На подбородке и щеках тянулись красные полосы — свежий след от респиратора.

— Скверно выглядишь, Вадим Алексеевич.

— Пройдет, полковник. Не переживай.

— На-ка, глотни, — Пульхен отцепил от пояса плоскую металлическую флягу, протянул Вадиму.

— Спасибо, — Дымов покорно глотнул, тут же раскашлялся. Это оказалась даже не водка, а самый натуральный спирт. Огненная порция обожгла гортань, горячей волной прокатилась до самого желудка. Средство всех времен и народов. Жаром по жару… Вадиму почудилось, что боль в самом деле чуть отступила.

— Пойду я, — цепляя на себя футляр с рацией и вещмешок, он поймал недовольный взгляд Пульхена. Бывший следователь и бывший полковник болезненно переносил все его отлучки.

— Если ты к Борису, то Панчугин тебя подбросит.

Вадим нашел в себе силы улыбнуться.

— Спасибо, обойдусь. Мне гораздо ближе.

— Ну, тогда пламенный привет Мадонне!

Это уже брякнул Панчуга. Возражать не было сил. Механик не верил, что от таких женщин уходят. Проще было поверить в стеснительность, в нежелание Вадима афишировать интимную связь. После того, как однажды Егор потолковал с Мадонной тет-а-тет (кажется, она в очередной раз пыталась воздействовать на предмет своего обожания через ближайший круг знакомых), все сомнения простоватого механика относительно чувств Вадима прошли. Егор Панчугин управлялся с миром, как с котлетой или куском пирога, деля все на вкусное и невкусное, жареное и недожареное. Впрочем, и Мадонне надо было отдать должное. Эта женщина умела, когда хотела, разговаривать с людьми, вовремя демонстрируя свои ослепительные зубки, переводя голос в регистр более мягких и благозвучных фонем. И разумеется, она не ленилась задавать вопросы, касающиеся дизельных потрохов и марки топлива, что неизменно приводило простодушного механика в неописуемый восторг.

«Мировая баба!» — выдавал он Вадиму свое резюме, и, глядя на его сияющую физиономию, Вадиму оставалось только обреченно вздыхать. Объяснять что-либо насчет замысловатости человеческих взаимоотношений было совершенно бессмысленно. И наверное, с тех самых пор между ними установилось странное недопонимание. Они любили с Панчугой друг дружку, а вот понимать — не понимали. С неописуемой легкостью Егор пускался трактовать его мысли и желания, интерпретируя их порой столь превратно, что спорить с ним и доказывать иное Вадим просто не решался.

Вяло махнув рукой, он зашагал прочь от броневика.