Пригоршня прозы: Современный американский рассказ

Интересно, думал я, какое мне дело до ребенка, десятилетия назад исключенного из хода событий; но тысячи раз бывало так, что, слыша тяжелую поступь отца на лестнице в нашем доме в Шейкер-Хайгс — он поднимался, чтобы пожелать мне приятых сновидений, — я знал и боялся, что он несет мне что-нибудь новенькое или вновь открытое про Ширли. Ее любимое мороженое (сливочное с ванилью). Как искусно она отбивала чечетку. Что ее второе имя было Немея — так называлась долина в древнем Арголисе. Не однажды я закутывался в одеяло и сворачивался клубочком, чтобы казаться спящим, повторяя про себя: «Меня зовут Картер Хопкинс Гарнер. Мне нравится синий цвет. Мне нравится футболист И. А. Титл. Бог велик. Шестью пять — тридцать».

Он был этим одержим, конечно же, хотя я думаю, что «преследуем» было бы точнее. Его можно было увидеть — скажем, за обеденным столом: он в расстегнутом жилете встает, чтобы нарезать мясо, сжимая нож с костяной ручкой, открывает рот, может быть, чтобы сказать что-то о соуснике или столовых приборах, и вдруг пауза, он прищуривается, внезапно откидывает голову, как будто услышал ее голос, слабый, но отчетливый, какое-то слово, которое она могла бы громко и жалобно выкрикнуть в панике, барахтаясь в воде. Или он склоняется, чтобы ударить по мячу в Кентерберийском гольф-клубе, а я стою рядом и держу его сумку с клюшками, но вдруг он вытягивается в струнку, протягивает руку вперед, чтобы заставить замолчать своих партнеров, и его лицо не выражает ничего, кроме единственной ужасающей мысли. Вот так он и выглядел в тот день, когда проехал мимо меня в своем «додже», механически помахав рукой на прощание мне, моей матери, самой осени; миру, который безоблачной ночью 20-х годов волны выбили из изысканной и отточенной рутины.

На деле я никогда не считал отца существом, независимым от рассказов о Ширли, до того дня, в который он оставил нас; я играл у Джоффри Фримана по кличке Джип, вернулся домой и обнаружил свою мать раскинувшейся на диване, как кинозвезда, в залитой солнцем комнате — радио играет, она курит сигарету «Вицерой» и выглядит так, будто сию минуту войдет джаз со своим медным громом ум-пам-па, достаточно оглушительным, чтобы потрясти весь Нью-Йорк, промарширует в парадную дверь и унесет ее прочь.

— Чего бы ты хотел на обед, Картер? — Она смотрела вдаль, за патио, вымощенное плитами, на дубы, которые портят подход к восьмой лунке в шейкерском гольф-клубе. — Я думаю, Мари приготовила мясо на ребрышках. Это замечательно, правда?

Было слышно, как Мари, наша кухарка, гремит на кухне кастрюлями.

— А можно мне хлопьев? — поинтересовался я.

Вот тогда она взглянула на меня в упор; так смотрит моя жена Элисон, когда я должен усвоить каждый звук из того, что она намерена сказать.

— Он, знаешь ли, не вернется.

Мне было девять лет, я стоял в своем плаще от Сэнтона Мэннера и не держал руки в карманах, меня так приучили, и думал, что мать — выпускница колледжа Смита[2], женщина, которая встречалась с Консуэло Рузвельт[3] и могла объяснить вам, как быть с молью, — никогда не выглядела такой красивой, как в этот момент, когда я ответил, невероятно повзрослев за час:

— Знаю.

— Он не плохой человек, Картер. Совсем не плохой.

Я это тоже понимал и сказал об этом.

— Если ты думаешь, — сказала она, — что я знаю, куда он собрался, ты ошибаешься.

— Да, — сказал я, очень не желая когда-нибудь ошибаться.

— И Мари тоже, — сказала она. — И мистер Эйбель.

Я подумал об Эйбеле, нашем садовнике, о том, как он умеет нервничать из-за грядок, которые я иногда топтал, — это не приветствовалось.

— Это трагедия, матушка?

Она выиграла время, прекрасное время, большое и залитое солнцем, как сама комната, и обошла мой вопрос по меньшей мере семью или восемью видимыми путями: поворачивался подбородок и двигался из стороны в сторону, золотые серьги покачивались, глаза помаргивали, как будто я спросил, далеко ли от этого самого места до Нептуна.

— Это незадача, милый. Серьезное неудобство.

Именно так говорили в нашей семье: «внушать», «нарочитый», «безмятежный» — напыщенный язык, чтобы описать то немногое, чем мы были и что делали.

— Мы не будем больше говорить об этом, Картер.

Она хотела от меня согласия, и я дал его, хотя во мне гремели барабаны.

— Судья позаботится о нас.

— Да, мэм, — проговорил я, не ощущая ни малейшей связи с этими словами, и думал, как оставить ее, уйти — куда, я не имел представления, — и тут она встала, как будто по удару колокола, и так театрально вздохнула, как могла бы вздохнуть Дебора Керр в «Чае и сострадании», фильме, который мы смотрели в «Метроколоре».

— Поцелуйте нас, мистер.

Мы стояли щека к щеке, она наклонилась, а я поднялся на цыпочки, я думал о Судье, и его усах, и его громоподобном «ха-ха-ха», отдающемся от стен, а потом понял, что у нее еще есть что сказать и она не даст мне уйти, пока не скажет это.

— Ты не должен его ненавидеть, Картер. Обещаешь?

От нее пахло сиренью, и сигаретами, и джином.

— Не буду, матушка.