Приготовительная школа эстетики

Пегас служит у него цирковой лошадью, должен уметь прикинуться мертвым, а также назвать, сколько человек присутствует в зале и сколько среди них осталось еще девственниц, и вообще уметь отвечать на разные вопросы Поэзия должна перелагать в стихи и пускать в оборот весь здравый человеческий смысл, многоученые знания целые науки (например, земледелие, или georgica), особенно знание души и людей, вообще учение-свет вместе с проникающими в душу моральными наставлениями, кроме того, поэзия должна кормить своего господина (также и наборщика и упаковщика) и тем более совершенствовать память, чем глубже запечатляется она в ней благодаря своему изяществу. «Не могу себе помыслить, — написал мне недавно один стилист из Бранденбурга, не из старой и не из новой, а из средней провинции (чтобы во всем был средний путь), — не могу себе помыслить, — если только поэзия стремиться стать чем-то более высоким, а не просто сочинять вирши на свадебный пир или именинный чай, — цели более благородной, нежели служить versus memorialis^{2} подлиннее обычного и тем самым развивать посредством низших сил души силы высшие — и развивать лучше, чем принято полагать. Тогда по крайней мере у нее под крылышками что-то скрывается, — как у жареного каплуна под правым крылом — желудок, под левым — печень, два важнейших жизненных органа (если только сравнение достаточно изысканно). Поэтому я, со своей стороны, за то (и прусские профессора политической экономии, по всей видимости, тоже), чтобы поэзию в любом случае продолжали изучать во всех прусских гимназиях и лицеях, пользуясь, например, „Кратким руководством по немецкой поэзии для самых начинающих. В Хофе у Грау“^{3}, хотя бы до тех пор, пока всеобще полезные знания не станут достоянием всех; тогда же (но когда еще это будет!) она, может быть, и станет менее насущной, прежде всего для делового человека, если не для филолога по профессии. Но филолог ведь просто доставляет и рассылает поэзию, как почтамты — ученые известия, отнюдь не обращая особенного внимания на содержание; так в прежнее время повидавшие свет голландцы успешно издавали и сбывали французских еретиков и насмешников, но, закутанные в шлафоры, сами отнюдь не увлекались ими к смехотворным насмешкам и философствованию. Читатель, умеющий читать с пользой для дела, и без того будет правильно обходиться с так называемыми цветущими лугами поэзии, — ведомый тем же инстинктом скот подъедает без остатка питательные травы на осенних пастбищах, но не притрагивается к ядовитому безвременнику (ему предстоит лишь будущей весною принести плоды, — так и поэтическим цветам). Утонченному обывателю средней провинции волшебный поэтический пояс Венеры известен не хуже, чем шорнику, который его сработал, но, дорогой поэт, утонченному обывателю известно и то, что внутри пояса должно же что-нибудь заключаться, как в каждой кошке-копилке, — кроме того, пояс должен быть кожаным — не из плохой кожи, так из дрянной. Разве мы здесь, в Берлине, желаем чего-либо иного? Мы хотим одного — чтобы поэзия не уподоблялась птицам, как у Тика и других романтиков, и не распевала песни, причем одни и те же и безо всякой цели — от одного только майского зуда; внятной должна быть она — как скворец, который говорит ведь не хуже любого из нас. Но судите сами, вы человек беспристрастный».

Так я и поступил и в своем ответном письме посочувствовал богу, которому приходится терпеть величайшую скуку, выслушивая наши молитвы, речи и песнопения, — если только он не смотрит на мир поэтичнее бранденбуржца, — потому что иначе мы для него просто птицы, например кукушки, без конца твердящие один и тот же мотив.

Насколько я вижу, господа, всеобщий немецкий библиотечный комитет отправился восвояси, а вслед за ним и ординарный профессор. Возможно, от этого ничего и не потеряет следующая глава, которую предстоит сейчас читать, — головомойка отсутствующим. Поэтому лектор незамедлительно и приступит к чтению

седьмой главы

О «Всеобщей немецкой библиотеке»