Приготовительная школа эстетики

Рассудительность поэта, которую обычно предполагают в философе, подтверждает родство между ними. Но не много поэтов и философов, в душе которых она светилась так ярко, как в душе Платона, он и был и поэтом и философом — от ясных и четких характеров, им созданных, и до гимнов и идей, этих созвездий подземного неба. И если поразмыслить над рассудительно играющей критикой, с которой Сократ анализирует в «Федре» гимн любви, — этот «Федр» выносит смертный приговор всем трактатам по риторике, — то становится понятно, почему могли отыскаться после смерти Платона двадцать разных начал его «Государства». Гениальный покой^{3} равен «непокою» — балансиру, который трудится в часах для того, чтобы умерять, а тем самым поддерживать движение. Чего недоставало нашему великому Гердеру — при остроте, глубине, широте и многообразии его мысли, — чтобы стать большим поэтом? Недоставало конечного сходства с Платоном, — чтобы направляющие крылья (pennae rectrices) соответствовали мощным маховым крыльям (remiges).

Ссылка на рассудительность как на аргумент против поэтического энтузиазма — недоразумение и предрассудок; ибо даже в самом малом создании поэт должен одновременно изрыгать пламя и измерять температуру пламени, и в то время, как все силы души ведут свою канонаду, он должен тонко взвешивать отдельные слоги и должен (если взять другую метафору) направлять поток своих ощущений к устью рифмы. Лишь целое порождается вдохновением, но части покорствуют покою. Кстати, оскорбляет ли философ внутреннего бога в своей душе, когда по мере своих возможностей восходит от одной точки зрения к другой, более высокой, чтобы увидеть его свет, — разве философствование о совести расходится с совестью? И если бы рассудительность как таковая могла быть чрезмерной, — ведь тогда рассудительный человек оказывался бы позади нерассуждающего зверя и безрассудного младенца, а Бесконечный, — пусть он непостижим для нас, но ведь он не может быть ничем из того, что неведомо ему, — Бесконечный оставался бы позади конечного!

И однако названному недоразумению и предрассудку должны предшествовать и в основе их должны лежать некое разумение и некий рассудок. Ибо, согласно Якоби, человек ценит лишь то, что не поддается механическому воспроизведению^{4}; но ведь представляется, что рассудительность именно беспрестанно воспроизводит, кажется, что она играет, лицемерно и произвольно, и божественным наитием и чувством божественного, а этим их уничтожает. В пример цинического присутствия духа нам не нужно брать мысли, желания и поступки опустошенных себялюбцев нашего времени, — потому что уже старый ученый мир предоставляет нам, словно скелеты, вырытые из могил, предостаточно образцов рассудительных марионеток, особенно из мира риторики и гуманизма, с их дерзновенно-бессердечными наставлениями на предмет того, как должно изображать наираспрекраснейшие чувства.

С тем же самодовольным и честолюбивым хладнокровием школьный учитель подбирает необходимые мускулы и затем приводит в движение как их, так и слезные железы (в согласии с Пейцером и Морхофом), чтобы с лицом, выражающим страдание, и с глазами, полными слез, на виду у всех глядеть из окна школы на могилу своего предшественника все время, пока поют траурные песнопения, — с наслаждением подсчитывая каждую каплю плювиографом — дождемером.

Чем божественная рассудительность отличается от греховной? Инстинктом бессознательного и любовью к нему.

§ 13 Инстинкт у человека

То самое могучее в поэте, что вдыхает в творения его добрую и злую душу, есть бессознательное. Поэтому^{1} поэт великий — Шекспир — откроет и раздарит клады, которых сам не увидит, как не увидит свое бьющееся в груди сердце, ибо божественная мудрость всегда запечатляет свое всебытие в дремлющем цветке и в животном инстинкте и высказывает его в волнуемой душе. Вообще рассудительность не видит видения, но видит только отраженный, или разъятый, глаз, — зеркальное отражение не отражает самого себя. Если бы мы целиком сознавали себя, мы были бы своими творцами и для нас не существовало бы преград. Неистребимое чувство ставит превыше всех наших творений нечто неясное, темное в нашей душе, — это не наше творение, а наш творец. Итак, как повелел бог на горе Синай^{2}, мы предстаем пред ним, закрыв покрывалом глаза.

Даже будучи столь смелым, чтобы рассуждать о неосознанном и непостижимом, можно стремиться лишь установить их существование, но не определить глубину К счастью, я могу пахать свою землю на Пегасах Платона и Якоби, хотя и собираюсь сеять свои семена.