Приговор

Прочитай Федоров это все, не зная, что произошло в сквере перед филармонией, он бы, вероятно, не нашел причины для особенной тревоги. Молодая дерзость ума, почти инстинктивный в юности поиск опасности, риска, стремление надкусить запретный плод, равно ядовитый и сладкий...

Он замечал, что курит одну сигарету за другой, что комнатка полна кислого травянистого дыма, что в пачке «ВТ» но осталось и половины сигарет и надо бы по крайней мере открыть форточку... В памяти воскрес запах другого дыма с многослойным привкусом пороха, горелой резины, тлеющих тряпок, развороченной штукатурки, битого кирпича... Запах жизни и запах смерти стоял над Берлином сорок пятого года — запах разогретой солнцем танковой брони, потных, белых от соли гимнастерок, свежей ярко-зеленой листвы на уцелевших, не скошенных снарядами липах — и запах подвалов, забитых полумертвыми от страха людьми... Их выводили на поверхность — бледных, озирающихся по сторонам стариков, старух с бескровными, сжатыми в точку губами, брюхатых молодых немок, усыпанных веснушками и предродовыми пятнами... Попадались юнцы из вервольфа, Федорову запомнился долговязый мальчишка в прыщах, с круглыми очками на красном гриппозном носу. В кармане у него, помимо обоймы с патронами, был изящно изданный, размером с блокнот, томик Ницше «Так говорил Заратустра». Федоров некоторое время носил томик этот с собой, надеясь, что он поможет ему совершенствоваться в немецком. Но почему-то противно было его раскрывать, за щетиной готических знаков ему виделся город, превращенный в руины, «юберменш» с красным сопливым носиком... «Заратустру» он то ли потерял, то ли оставил где-то намеренно — и читал Ницше в русском переводе, сделанном в начале века, в период увлечения немецким философом в петербургских салонах, лакомых до всего новомодного, а Ницше был в моде — и впереди еще не маячили ни Бухенвальд, ни Освенцим...

16

...Ни Бухенвальд, ни Освенцим.

А разговор про «беспредельного человека» вышел такой (с чего начался он, Федоров не помнил, запомнилось продолжение):

— Человек должен быть сильным,— сказал Виктор.— Чтоб его никто не затоптал, не свалил с ног.

— А он?

— А он чтобы мог — всякого, кто ему поперек дороги станет.

— Словом, «добро должно быть с кулаками»?..

— А без этого какой от него толк?

— Ловко,— сказал Федоров, забавляясь (именно так — многое в сыне тогда его забавляло, в частности — эта напористость, диалектичность, умение вести спор).— Это кто же тебя так научил?

— Так принято считать у каратэков.

— У кого-кого?..

— У нас, каратэков,— На щеках Виктора зажегся смуглый румянец.

— Ишь ты...— Федоров не удержался, хохотнул. «У нас». — И давно это ты каратэкствуешь, позволь узнать? Скоро ли получишь повязку?.. Тьфу, не повязку — пояс... Кажется, так?..

Федоров плохо представлял суть каратэ, но про цветные пояса, которые обозначали степень мастерства, слышал.

— До пояса мне еще далеко. А пока я бы взял у тебя десятку.

— Это что — взнос?

— Ага. Я хожу в секцию. Глеб и Валерка тоже записались.

Вот здесь-то Федоров и услышал выражение «беспредельный человек».

— Это человек, который ничего не боится,— объяснил Виктор.— Человек, который готов на все, чтобы победить. Он себя всего должен собрать, весь должен вложиться — и тогда он добьется победы, а его победить никто не сумеет. Но в этом самая трудность — чтоб целиком вложиться...

Виктор тут же продемонстрировал, что это значит. Он принес к отцу в кабинет дощечку, крепкую и довольно толстую, один конец ладонью прижал к столешнице, другой на вершок торчал над краем стола. Федоров видел, как Виктор напрягся, его небольшое, но мускулистое тело словно набухло, палилось — и все мелко дрожало, выбрировало. Резким движением он поднял и опустил руку, рубанув по. тому месту на доске, которое перед тем прожигал сосредоточенным взглядом. Деревяшка хрустнула, разлетелась.

— Вот! — сказал Виктор.— Если хочешь — попробуй! — Федоров погладил, помял пальцами ребро его ладони — твердое, мозолистое.

— Это блатари говорят — «беспредельный человек», они своих так называют!..— У Виктора глаза горели, когда он рассказывал про своего тренера каратэ.

— Блатари — не самые лучшие на земле люди,— сказал Федоров.

— Зато — самые отчаянные! И не станут...

— Что — не станут?

— Ничего не станут.— Виктор внезапно поскучнел и тусклым взглядом провел по отцовскому кабинету, книжным полкам, машинке, накрытой чехлом...

А спустя месяца два или три знакомый журналист рассказал Федорову, что в одном из клубов была раскрыта шарашка, где не столько обучали каратэ, сколько вымогали деньги у школьников, записавшихся в секцию, а помимо того — играли в карты, пили, крутили порнофильмы... Сам же «мастер каратэ», тип с уголовным прошлым, успел организовать секции в нескольких школах.

— Это ты им помог?— спросил Виктор, ворвавшись к отцу в кабинет.

— Нет,— сказал Федоров.— Но знай я обо всем, я бы не отказался...

Ему было известно, что «заложил» каратэка его ученик, не удержавшийся от искушения испробовать приемы японской борьбы на прохожих.

Виктор был бледен, растерян.