Приговор народа

Слушай, моя родина, пришедшая к счастью,
Слушай, народов великая мать.
Тебя эта сволочь хотела на части
Разрезать и по частям продать.
Слушай, колхозник, слушай, рабочий:
Подлее этой измены нет.
Входил дипломат, господин Многоточие,
В дипломатический кабинет.
Он знал, что дело окончит быстро,
Что долгие речи здесь не нужны,
Что Радек, Сокольников — специалисты
По распродаже нашей страны.
И они деловито, спокойно, не спори,
Понимая друг друга вполне,
Одной стране отдавали Приморье,
Украину — другой стране.
Что им, жалко? Ешь на здоровье!
Железо, пшеница, уголь — бери.
«Побольше эффекта! Побольше крови!» —
Троцкий кричал из своей норы.
Он был недоволен, сердился, ругался:
«Охват ничтожен, размах не таков!»
На самолете гестапо мчался
В Осло, к нему на доклад, Пятаков.
Больше убийств!
Изо лжи и грязи,
В этом деле искусный весьма,
Выползал на «работу» Князев,
Которому прозвище: Князев-Чума.
Разведка японцев похвастать могла им:
Полз крушений огонь и дым.
Взгляните: на лбу мерзавца пылает
Кровь красноармейцев, убитых им.
Он смертью рыскал по перегонам,
Он жертвы подсчитывал по ночам,
Он швырял под откос вагоны,
Но «мало, мало!» — Троцкий кричал.
И Князев старался, исчадие тьмы,
Рука его подлая не холодела,
Когда он готовил бациллы чумы,
Чтоб в час военный пустить их в дело.
Чтобы микробом проникнуть, пройти,
Он смерть готовил в пробирках, в облатках.
Он звал холеру, чуму и тиф
Себе на помощь в решительной схватке.
Родина! Видишь, — как мерзок враг,
Неистовый враг заводов и пашен,
Как он пробирался с ножом в руках
К сердцам вождей, а значит — и к нашим.
Но славным отрядом твоих часовых
Он пойман, разбит и покрыт позором.
И если б не стража, — каждый из них
Был бы на части народом разорван.
Родина!
Мы полной грудью живем.
Мы не боимся и не угрожаем.
Мы даже людьми их не назовем:
Слово «люди» мы уважаем.
Суд окончит свои заседанья.
Огни погасит судебный зал.
В конце их гнусного существованья
Волей народа
раздастся
залп.

«Правда» 25/I 1937 г.

Виктор Гусев

Фашистские псы!

Когда я вошел в зал суда, — первое, что мне бросилось в глаза, — волчьи взгляды подсудимых. Гладко выбриты, одеты в хорошие костюмы, а глаза зверские. Лившиц повернулся, заметив нас, железнодорожников, и злая, предательская гримаса исказила его лицо. Так смотрит из клетки пойманный шакал.

Началось чтение обвинительного заключения… Какие чудовищные, кошмарные преступления совершили эти люди! Торговали священной нашей землей, продавались германским и японским фашистам, — устраивали взрывы, отравления рабочих, крушения, готовили войну на СССР… Мне казалось, что они будут отрицать, отпираться. Но улики неопровержимы. И они один за другим поднимаются и говорят:

— Признаю!..

Допрашивается Пятаков. Этот обер-бандит, главный холуй Иудушки-Троцкого, прямо, ничуть не смущаясь, рассказывает, как он подготовлял пожары, взрывы, убийства рабочих и покушения на наших дорогих вождей. Только прожженный уголовник, шпион, у которого нет ни стыда, ни совести, может так говорить о таких вещах.

— Кто был организатором покушения в Москве?

Пятаков без всякой заминки отвечает:

— Я.