Приговорен только к расстрелу

Довольный собой, он не был доволен гнетом николаевского режима, и здесь кончается баловень судьбы, а начинается революционер, наизусть помнивший письмо Белинского к Гоголю, поклонник и знаток теорий Фурье. В свете знали Кашкина как танцора и видного жениха, а жандармы уже следили за его квартирой, где по вечерам собирался кружок друзей: «В этом кружке, — писала следственная комиссия, — было гораздо более стройности и единомыслия, чем в кружке Петрашевского: в нем была определенная цель — изучение систем социальных и коммунистических, по преимуществу системы Фурье».

Кашкин жил на Владимирской улице, а соседом его по дому был Николай Орлов, сын декабриста, однажды сказавший.

— Коля, ты бы хоть окна у себя занавешивал! С улицы все видно. А в наши времена молодые люди, которые не пьют вина и не играют в карты, становятся подозрительными для полиции.

— Помилуй, не обсуждаем же мы ограбление банка.

— Наши отцы-декабристы тоже не затем собирались, однако закончились их собрания эшафотом…

Панкратов, которому Кашкин рассказывал об этом разговоре, напомнил стихи петрашевца Плещеева: «Из двух друзей, беседующих вместе, всегда один безнравственный доносчик».

— Об Орлове этого сказать нельзя, — ответил Кашкин, — это был благороднейший человек, как и его отец. Между нами доносчиком был студент Антонелли, который забросил даже лекции в университете, чтобы шпионить за Петрашевским.

— Вы были знакомы с самим Петрашевским? Цитирую ответ Кашкина: «Представьте себе, почти нет.

Я встретился с ним на обеде у Европеуса, моего товарища по лицею, 7 апреля 1848 года в первый раз. Обед был в день рождения Фурье, по подписке. Петрашевский звал меня к себе…»

— И вы поехали к нему восьмого апреля?

— Нет, я был приглашен на бал к графине Протасовой. Но когда я подъехал к дому графини, лакей объявил, что бал отменяется по причине болезни хозяйки. Я сел обратно в коляску и тут вспомнил о приглашении Петрашевского, который звал меня на свою пятницу. Я поехал к нему. Так я не попал на бал, но зато попал к Петрашевскому…

Здесь уже сидел шпион, сообщавший: «Кашкин читал речь в преступных выражениях против бога и общественного устройства, приводил мнения атеистов, очевидно, разделяя их, участвовал в учреждении либеральной библиотеки…» В ночь на 23 апреля Кашкин был разбужен жандармом, сказавшим:

— Его сиятельство шеф жандармов граф Орлов желает с вами говорить.

— Господи, да что там стряслось-то?..

Зная о высоком положении шефа жандармов, титулярные советник рачительно облачил себя в вицмундир, но жандарм доставил юношу не к Орлову, который мирно спал в эту ночь, а завез прямо в ворота Петропавловской крепости. Восемь месяцев подряд Кашкин высидел в одиночном заключении, не получая никаких известий из внешнего мира. Солдат приносил пищу, а около дверей камеры постоянно дежурил офицер. Ни солдат, ни офицер за все эти восемь месяцев не сказали ему ни слова…

— Но однажды, — рассказывал Кашкин, — я услышал громы салютов и стал считать количество залпов. Их было ровно сто один — значит, в России что-то случилось. Я сказал офицеру: «Вам нельзя говорить со мною, я это понимаю, но в такой день, когда гремит салют, скажите, что случилось?»

Офицер долго молчал, потом не вытерпел.

— Гергей сложил оружие, — шепнул он.

— А нам-то какое до него дело? — удивился Кашкин. — Да ведь положил-то к ногам России.

— Гергей — мадьяр, так что делали наши в Венгрии?

— Наши подавили венгерское возмущение… Так петрашевцы узнали, что Николай I, всюду видевший крамолу, подавил венгерское восстание. Между тем в столичном обществе, и без того запуганном шпионами и жандармами, шепотком говорили о новых арестах. Барон Модест Корф, лицеист пушкинского выпуска, записывал в дневнике: «Все были поражены разнесшейся, как молния, вестью об открытом у нас заговоре. К России покорной, преданной, богобоязненной, царелюбивой тоже прикоснулась… гидра нелепых и преступных мечтаний. Горсть дерзких злодеев и ослепленных юношей замыслила приобщить и нашу девственную нацию к моральному растлению Запада». Так судили о петрашевцах реакционеры! А среди обывателей и мещан петрашевцев сравнивали с декабристами.

— Но там-то князья, графы, молодежь громких фамилии, а здесь что? Прощелыги какие-то. Титулярные советники, писаки всякие, музыканты, учителя да мелюзга чиновная…

И эта мелюзга вознамерилась колебать нерушимую твердыню престола!

Однако петрашевцы никогда не были «мелюзгой». Правда, что титулами они не блистали. Зато блистали талантами — поэты Плещеев и Дуров, Достоевский с братом Михаилом, публицист Данилевский; писатели Милюков, Ахшарумов и Зотов, ныне забытые; к допросам притянули и молодого поэта Аполлона Майкова; Салтыков-Щедрин тоже не избег бы похоронного савана на эшафоте, но, к счастью, он был уже сослан; композитор Антон Рубинштейн лишь случайно избежал ареста… Наконец, жандармы «яростно сожалели» о смерти Белинского:

— Жаль! Мы бы сгноили его в крепости…