Приговоренный

Через пустырь, заваленный мусорными кучами, проржавелыми кузовами и контейнерами, треснувшими бетонными блоками и плитами, сгнившими досками и ящиками, взобрались на холм и очутились на задах какой-то автобазы. Потом, обогнув это провонявшее бензином сооружение, свернули в проход между двумя бетонными заборами, украшенными матерными надписями, символами футбольных команд и рок-групп. По этому проходу вышли на немощеную, круто спускающуюся с холма улочку из нескольких изб и деревянных восьмиквартирных домов. Отсюда были хорошо видны река, рассекавшая город на две части, железнодорожный мост и несколько кранов-журавлей там, где находился местный речной порт.

По улочке спустились к скопищу жестяных гаражей и сараюшек, где кучковалось некоторое количество подвыпивших подростков. Кто-то что-то вякнул по адресу Нади и Веры, Клык остановился, поглядел — и вякнувший сразу получил подзатыльник от какого-то основного. Клыка тут не знали, но морда его произвела впечатление. Шпана тут же поняла, что с этим шутки могут выйти боком. Клык для страховки — вдруг шелупонь со спины набросится? — некоторое время держал руку поблизости от «ПМ». Но не набросились — себя пожалели.

Выбравшись из-за гаражей, попали наконец на асфальтированную улицу, застроенную старыми, царских времен еще, кирпичными домами в три-четыре этажа. Все они облупились, прокоптились и потрескались, выглядели мрачновато. Стояли они впритык друг к другу, образуя дворы-колодцы, в которых даже летом было сыро и холодно. При царе тут были доходные дома, при Советской власти — коммуналки, которые только в семидесятых годах взялись расселять, но так всех и не расселили. Тогда машзавод работал на всю катушку, постоянно расширялся, гнал в три смены свое «не имевшее аналогов в мире». Получилась такая система: ребята ехали из села в город, зачислялись на завод, селились в общагу. Потом начинали жениться. Если кому-то не везло найти городскую с квартирой, то завод подбрасывал им служебные в здешних коммуналках. А лет через десять, если не разводились, не попадали в тюрьму, не спивались и не увольнялись с завода по другим причинам, получали наконец отдельные государственные двух-трехкомнатные в новых домах. Заработав квартиру, многие, переждав годик-другой для благопристойности, переходили на другие предприятия, потому что на режимном хоть и платили нормально, но зато и требовали вовсю. Соответственно опять освобождались рабочие места, снова приезжали ребята в общаги, женившись, занимали освободившиеся коммуналки и дожидались очереди на отдельные квартиры. Когда Советская власть заканчивалась, коммуналки уже начали пустеть. У горсовета даже была идея их полностью расселить и поставить дома на реконструкцию. Но тут власть трудящихся кончилась и строить стало не на что. И коммуналки вновь заполнились. Правда, уже не работягами, а хрен знает кем. Потому что машзаводу и тем, кто давно работал, платить уже было нечем.

В бывших доходных домах было немало подвалов и полуподвалов и, разумеется, коммуналок, но сейчас в них вселились всяческие частники. Правда, не во все.

Клык на всякий случай оставил дам с чемоданом у входа в подворотню, ведущую во двор-колодец.

— Если услышите выстрел, — сказал он, — сразу дуйте отсюда. Если меня не будет через двадцать минут — то же самое.

Войдя во двор через подворотню, Клык прошел мимо нескольких грузовиков и пикапов. Одни разгружались, другие нагружались, третьи выезжали, четвертые приезжали. Какая-то иномарка стояла, два парнишки в ярко-зеленых пиджаках о чем-то толковали.

Вот он, этот родимый полуподвал. Адресок Клык заполучил от одного земляка-домушника еще на первой ходке. Обитала здесь некая добрая тетя, которую можно было звать Марьей, Маней, Манькой, Манюней, Манюхой, Марюхой, Марютой, Марусей, Машей, Махой, Матреной, Маряхой, Муряхой, Муркой, Маланьей, Муськой, Мулей, просто Марией и Хозяйкой. Как она там по паспорту-прописке проходила, сколько раз судилась и сколько сидела — Клык не интересовался. Наверно, об этом знали те участковые, что приглядывали за хатой, но Маша им отстегивала сколько нужно и возможно. За то время, что Клык знал эту хавирку, не было случая, чтоб Маруся кого-то застучала. Может, конечно, она и постукивала, хрен ее знает, но тот факт, что никого из ее постояльцев прямо тут не брали, — это точно. Сомнения в Марусиной искренности возникали в основном у всякой невезучей публики, которая могла влипнуть по собственной дури, а позже, чтоб не срамиться перед корешами, начинала выдумывать рассказки о Машкином стукачестве. Серьезные люди этот словесный понос пресекали, и очень больно. Клык на этот счет своего мнения не имел, потому что ему на Машу обижаться было не за что. Во всяком случае его-то она точно не сдавала ни разу.