Приговоренный

Нет, Клык не помер и не провалился во временное небытие, которое оставляет в памяти черный провал. Он угодил в какое-то странное состояние, в какую-то запутанную мешанину из настоящего, прошлого давнего и недавнего, может быть, даже будущего. Где была явь, а где бред, он не мог разобрать. Его то обдавало холодом, то душило жаром. Картинки в мозгу менялись, наплывали одна на другую, исчезали, опять возникали. Неизменным оставалось одно — ощущение тревоги и страха. Такое, будто висишь на тонкой нити между небом и землей и, сделав лишнее резкое движение, оборвешься и полетишь в пропасть.

Вначале — хотя Клык и сомневался после — ему пригрезилась камера. Та самая, смертуганская, где он ждал вышки. И туда, в эту камеру, заявились товарищи Ворожцов, Кузьмин и Дерюгин, то есть Трепло с Правым и Левым, взяли Клыка под руки и повели в темноту. Он не хотел идти, но упираться не мог — сил не было. И там, в этой темноте, то и дело проглядывали какие-то фрагменты подвала, где его содержали накануне похода на болото, решетки, лестницы и так далее. Пока в конце концов Клык не уперся носом в стену и не услышал сзади звук передернутого затвора. Потом была яркая вспышка и головная боль такой силы, будто череп вместе с мозгами разлетался на куски. И вроде бы Клык знал, что это сон, но почему-то все явью казалось.

После стало светло, и Клык увидел, что лежит голышом на клеенке и какая-то девушка смывает с него грязь. Может, это и было наяву, но не верилось.

Свет померк. Клык очутился на островке посреди болота, между тремя деревцами и пнем, там, где была зарыта нычка. Охотничьим ножом Трепла он раскапывал яму, чтобы вытащить «дипломат», запаянный в полиэтиленовый мешок. Именно так все было наяву, днем, когда он решил выкопать нычку и пробираться с ней в Марфутки. Только вот сейчас в эту «видеозапись» вклеился новый кадр. Будто из-под вытащенного на свет божий дипломата выползла здоровенная гадюка и кусанула Клыка как раз в раненое бедро.

Опять он увидел лампочку, себя на клеенке и все ту же девушку, которая промывала ему рану шипучей марганцовкой и сыпала на нее белый порошок. Он вспомнил, что эта девушка — Вера Авдеева, внучка старушки-погорелицы Аверьяновой, которой он продал за бесценок дедовский дом. Мог бы и подарить, но Антонина Петровна за так брать отказалась, пришлось взять с нее двести рублей образца 1992 года.

Потом вновь появилось болото. Клык увидел, как он, опираясь на рогульку, сгибаясь под не шибко большой тяжестью «дипломата» и автомата, ковыляет по тропинке через топь в час, как говорится, по чайной ложке. Да, так оно и было. Он часа два шел до края болота, а когда вышел, то упал в полном изнеможении и пролежал еще полчаса. И лишь потом сменил насквозь пропитанную грязью повязку.

Но тут благодаря прихоти разума, охваченного бредом, Клык вновь оказался на островке. Его аж скрутило от досады! Он снова копал замшелую почву, выцарапывал грунт, вытаскивал пакет с «дипломатом». А потом надо было опять идти через болото, туда, на сухое место… Так хотелось пить, но кругом не было чистой воды, одна грязь и муть.

Стон вырвался из груди, глаза открылись. Клык лежал на постели, укрытый одеялом, на лбу его оказалась мокрая тряпка-компресс. И девушка Вера подала ему чистую колодезную воду — вот уж точно: «Вкус, знакомый с детства!» Это был ИХ колодец, гладышевский, дедовский, материнский. И вода в нем была особая, такой ни у кого ни в Марфутках, ни во всем Лутохине не имелось. Сладкая, без хлорки, холодная, живая… Как в сказках бабушки.

Клык блаженно зажмурился, пробормотал: «Спасибо, Вера!» — и вновь забылся.

Возник откуда-то про прелый, душный, запыленный вагон поезда, того самого, «пятьсот веселого» дополнительного, и Клык, вольный, не осужденный и не подследственный, шел мимо отсеков не то плацкартного, не то общего вагона, мимо полок, заваленных узлами, сумками и чемоданами. Он возвращался из вагона-ресторана, где славно порубал свиного шашлычка, размочив его в желудке культурным и дорогим грузинским вином. А следующий был купейный, там по коридору бегали ребятишки в трусиках, верещали и хихикали. Отчего им всегда весело? И Клыку, вовсе не пьяному, тоже стало весело. Наверно, оттого, что был жив-здоров, при ксиве и деньгах. Потому что в тысяче километров от тех мест, по которым катился поезд, Клык очень клево снял остатки в одном продмаге и тихо ушел без жертв и разрушений с обеих сторон. За пять минут до приезда инкассаторов.

Он всего-то хотел сцапать одного прыткого пацанишку, который с разгона боднул его головенкой в живот. Просто чтоб пошутить. И пацаненок, когда дядька потянул к нему лапы, не очень испугался, а только завизжал и бросился наутек, вроде бы играя в салочки. Шнырь! — и заскочил в купе. В нем дверь была не заперта. Клык даже заходить туда не собирался — только заглянуть, сделать страшную рожу, подмигнуть пацаненку и пойти дальше. Ну а если у этого детеныша мамочка приятная, то культурно с ней познакомиться.