Приговоренный к власти

Когда он проходил сквозь турникет метро, то изо всех сил постарался сделать вид, что не обращает никакого внимания на скользящий, но внимательный взгляд милицейского сержанта, стоявшего около контролерши. Увидеть оружие сквозь ветровку сержант не мог, хотя у них взгляд наметанный. А может быть, подумал Лешка, в нем самом еще есть что-то от бывшего заключенного, еще сохранились какие-то признаки, которые различает опытный милицейский взгляд. Этому милицию и учат — присматриваться к подозрительным.

Во дворе родного дома по раннему часу еще никого не было, хотя погода была в самый раз для домино. Двор выглядел до изумления чистеньким — прибрали, обиходили к праздникам, как и всю Москву.

Едва Лешка вошел в свою квартиру, как тут же почувствовал, что в ней кто-то есть. Он покосился на милицейскую дубинку, висевшую, как всегда, на косяке двери, потом посмотрел на вешалку. Ожидал увидеть на ней старенький плащ отца, но плаща не было.

Лешка осторожно приоткрыл дверь в комнату. На диване спал Санька Журавлев. Спал, как биндюжник, не раздеваясь, удивительно, хоть туфли бы снял.

Лешка прошел на кухню, поставил чайник и, когда он закипел, заварил две чашки кофе — маленькую себе и большую, с четырьмя ложками сахара для Журавлева.

С кофе в руках вошел в комнату, а Журавлев уже сидел на диване, свесив ноги, и чесался. На Лешку он взглянул мутными глазами и долго думал над своими первыми утренними словами.

— Э-э… Да. С добрый утром.

— Привет, — сказал Лешка и подал ему кофе.

— Спасибо… Что это у тебя за пистолет торчит из порток?

— «Глок». Девять миллиметров.

— Настоящий?

— Более чем. Гангстерское оружие.

— Ага… Это… Это, надо понимать, ты подался в охранники?

— Нет. Вечером отдам. Я все еще безработный. Как ты у меня оказался?

— Как?.. Подожди, дай вспомню… Ага. У меня съемка была в Измайловском лесопарке. И, понимаешь, домой решил не ехать. Дите мое орет каждую ночь так, что стены трясутся. Восемь месяцев, и такая глотка! И что странно. Я — флегма. Зинка — тоже не вулканического темперамента. А этот уже в восемь месяцев агрессивный, наглый негодяй! Но, с другой стороны, «глок» — это очень серьезный пистолет и просто так он у тебя оказаться не мог. Ты мне мозги не пудришь?

— Не пудрю, не бойся. Мужик боялся обыска и передал мне с отдачей. Отдам за десять баксов.

— Э-э… Это хорошо. Я, видишь ли, о твоей жизни тут немного подумал.

Лешка терпеливо ждал, пока Журавлев отхлебнет кофе. Лешка любил, когда Журавлев думал о его жизни.

— Так вот, друг мой… Как тебе известно, в России сейчас идет активное накопление первоначального капитала. Те богатеи, русские богатеи, которые лет через двадцать-тридцать будут кидать золотые червонцы в Монте-Карло…

— Уже кидают. Отстал от жизни.

— Пока это шпана и бандиты. Умные люди сейчас работают втихую. Незаметно скупают заводы, нефтяные скважины, металлургические производства, энергетическую систему, и они, эти умные люди, — ездят в метро и ходят в джинсах. Шпана швыряется деньгами, но такая житуха фраера будет продолжаться недолго. Я полагаю, тебе над этим вопросом следует задуматься.

— А конкретнее?

Он снова хлебнул кофе и наконец проснулся.

— Я провел кое-какой анализ. Наиболее эффективно на сегодняшний день развиваются банки. Банки. Потом торговля. Отстает, но набирает мощь и всегда будет на коне пищевая промышленность…

Лешка с удовольствием вытащил из кармана визитку Феоктистова и сунул ее Журавлеву под нос.

— Банк ЛФД… Не слышал. Но все равно, ты делаешь успехи. Больше пока не буду думать о твоей жизни, все равно ты кончишь или креслом президента или виселицей, а мне со стороны приятно будет в любом случае. Ну, пора на работу. Поеду снимать еще оставшихся в живых ветеранов обороны Москвы.

— Побрейся! — заорал Лешка. — Ты же все-таки режиссер, командир, с людьми работаешь! Может быть, когда-нибудь премию Оскара получишь. И костюмчик бы сменил, ходишь в нем и спишь, просто бомж.

— М-м… Видишь ли, при твоем тщеславии не понять… Да. Дело в том, что в режиссеры меня вытолкнули какие-то совершенно потусторонние силы. Я не прилагал к этому никаких усилий и вовсе даже не хотел. Да и сейчас не хочу. Если образ русского человека составляют две ипостаси — Обломов и Хлестаков, то промежуток между ними и есть русский человек. Я же — крайнее проявление: Обломов. Как режиссер я ничего путного не сделаю. Трагедия моей творческой жизни заключается в том, что, не научившись еще работать, я уже великолепно обучился мастерству халтуры. Так что ничего славного на ниве телевизионного документального кино, точнее телевизионной журналистики, я не сделаю. Не ожидай, что твое имя высветится в будущем, озаренное лучами моей славы. Ночью тебе звонил Алик. У тебя бритва электрическая, надеюсь?

— Электрическая для лодырей. Иди в ванну.

Журавлев двинулся в ванну с таким видом, словно там его расстреляют. Лешка с чашкой кофе пошел за ним — могло статься, что Журавлев постоит перед зеркалом и вернется, не побрившись.

— Так что сказал Алик?

— Собирается заработать в праздники кучу деньжищ и купить автомобиль.