Приговорённые к совершенству

Знакомый, желанный голос. Неповторимой, ласково властной интонацией всегда притягивающий Ольгину душу. И когда она в теле маленькой волосатой самочки радостно семенила за прапапой Ивана Адамовича. И многие, вероятно, тысячи поколений спустя, когда она, будучи нагой рыжекудрой Евой, млела в объятиях своего Адама — другого, более близкого его праотца.

И пусть между Иваном Адамовичем и ею двести тысяч лет времени и пятьсот парсеков расстояния — голосу своего мужчины женская душа не может не подчиниться: Ольга открывает глаза. И шепчет, узнав:

— Ваня, Ванечка, я вернулась…

В действительности Ольга не прошептала — язык ей ещё не повиновался — промыслила. И Иван Адамович понял. То, что она вернулась. Очень издалека. Наклонился над изголовьем, губами коснулся губ:

— Умница, Оленька. Больше не надо. Не уходи. Я — ты… ты…

Слов катастрофически не хватало. Сердце Ивана Адамовича было настолько переполнено нежностью и тревогой, грустью и радостью, любовью и страхом, что для выражения всех этих, смешавшихся воедино чувств слов в человеческом языке попросту не существовало.

— Ты… Оленька… родная…

…ах, как же Ивану Адамовичу хотелось выразить переполняющий его восторг, но слов для этого не было, а запертые чувства рвались наружу — и вдруг… поверх барьеров! сметая воздвигнутые несовершенным человеческим языком преграды! — хлынула на майора такая волна нежности и любви, что ему показалось: он в раю! Умер? Да нет! Живым взят на небо! А Оленька — ангел-хранитель! Его ангел-хранитель! Но и он… он тоже! Ангел-хранитель Оленьки! И оба они в Эдеме. Ибо на земле невозможно такое полное понимание мыслей и чувств друг друга. Особенно — чувств.

Сконцентрировавшийся в Иване Адамовиче многомиллионовольтный заряд любви, пробив все двести тысяч лет времени и пятьсот парсеков расстояния, помог Ольгиной душе окончательно вернуться на Землю. А может быть — не на Землю? Может быть — в Рай? Во всяком случае, поняв, что они с Иваном Адамовичем мыслями и — главное! — чувствами обмениваются без слов, Ольга на миг подумала, что они на пятой планете звезды F8. Но только — на миг. Ибо, когда её душа пребывала в теле одного из трёхглазых аборигенов этой планеты, то восторг от полной соединённости её мыслей и чувств с мыслями и чувствами всех обитателей этого мира в значительной степени умалялся их одинаковостью. Отсутствием индивидуальных различий — если не более: отсутствием индивидуальностей вообще. А сейчас — нет! Любовь Ивана Адамовича была именно — и только! — его любовью. Особенной. Неповторимой. И Ольгина, излучаемая в ответ, была тоже только её — Ольгиной! — и ничьей другой. Нет, они, конечно, не на пятой планете звезды F8 и не в Раю — они, без сомнения, на Земле. Но, обретя способность без слов понимать грусть и нежность, радость и страх, боль и любовь друг друга, они уже не на прежней Земле. На Новой. Омываемой прозрачными волнами новой любви.

* * *

По возвращении в Ставку, Света вдруг оказалась в одиночестве: вернее, в обществе Ивана Адамовичева вестового Олега — девятнадцатилетнего двухметрового голубоглазого ребёнка. Сам Иван Адамович затворился в госпитальной палатке, ни на шаг не отходя от Ольги, Сергей неизвестно насколько застрял у Иннокентия Глебовича, и у деятельной, а главное, общительной по характеру Светы невольно стали возникать мысли о своей здесь, в Ставке, ненужности. Ни занятия, ни общения — хоть возвращайся к брату. А виноват во всём, конечно, Сергей. Заманил, соблазнил и бросил. Как заманил? Если Света чуть ли не на коленках умоляла взять её в поездку к Колодцу. Почему соблазнил? Если она, предварительно раздевшись догола, забралась в его постель. С какой стати бросил? Если начальник его задержал по делу — не суть. А суть: Свете муторно, одиноко, скучно. Хочется хоть на ком-то сорвать своё раздражение — и не на ком. Попробовала было на Олеге, но он, по Светиному мнению, оказался настолько тупым, что её самые ехидные колкости или не воспринимал вообще, или, принимая за безобидные шуточки, хохотал как мальчишка.

«Нет, такого непрошибаемого болвана не уязвишь ничем!», — окончательно поскучнев, Света вышла из палатки майора и, безотчётно ища уединения, не спеша зашагала по центральному, уводящему в степь, «проспекту» — бетонной, в две полосы, дороге. Предзакатная степь манила тишиной, простором и особенным запахом позднего, уже исполнившего своё предназначение, лета. Однако на выходе из военного городка Свету остановил часовой и велел предъявить пропуск. Какой пропуск? Никакого пропуска у Светы, конечно, не было и пришлось повернуть обратно. Не желая видеть глуповато восторженное, за предыдущую половину часа успевшее смертельно надоесть лицо Олега, женщина не стала вновь заходить в Ивана Адамовичеву палатку, а забралась, воспользовавшись доверенными Сергеем ключами, в кабину «Уазика». Не закрывая дверцу, откинулась на спинку сиденья и занялась въедливым, почти мазохистским, копанием в своей душе. С мучительным наслаждением бичуя свои действительные и вымышленные слабости и недостатки: