Приют Одиннадцати

Завьялов растолкал стоявших впереди зеков и побежал в сторону административного корпуса. Лагерные вертухаи команду “бегом” научили воспринимать буквально. Тех, кто не соглашался “из принципа” или по незнанию, ставили под “наковальню”. Снимали с зека обувь и били доской или прикладом по пяткам. А потом всё равно заставляли бегать.

В кабинете кроме Коваленко и конвойного был ещё начальник строительства Осипчук. Сидел возле двери, непривычно смурной и подавленный. Когда Завьялов вошёл, тот зыркнул глазами и вжался в спинку стула.

Павел, как только увидел его, сразу понял: стряслось что-то у Михалыча, не иначе. Видать, заболел кто в семье. Ребёнок… Дочка у него вроде.

Коваленко кивнул на табурет, Завьялов сел, почувствовал затылком, как Осипчук буравит его взглядом, глянул через плечо. Так и есть, начальник стройки сверлит глазами Пашкину спину, вгрызается, въедается под кожу. Очень его боится, не доверяет и одновременно ждёт чего-то. Помощи вроде.

— Что ты, как уж на сковородке, Завьялов?

— А?

— А?! — передразнил его начлаг. — Поедешь сейчас с Михалычем к нему домой, дочку его посмотришь. У неё это… — Коваленко глянул на Осипчука, — что там у неё, Михалыч?

— Пневмония, говорят. Только вылечить не могут уже второй месяц.

Завьялов обернулся. Поймав его взгляд, Осипчук тут же опустил глаза в пол. Паша еле заметно усмехнулся. Подумал про себя, вспомнив присказку про свет советской власти: “Теперь тоже, небось, по ночам во вторую смену подскакиваешь. И не пневмония у неё, а тубик, уж как пить дать”.

После той страшной ночи интуиция практически не давала сбоев. Теперь он мог определять тему предстоящего разговора и безошибочно угадывал, что именно беспокоит собеседника. Это позволяло находить болевые точки, слабости и извлекать для себя выгоду. А какая выгода может быть в лагере? Так, мелочёвка… Заполучить шерстяную фуфайку, на которую положил глаз Днепр или кто-нибудь из блатных, попросить, чтобы на вахте не сильно курочили и шмонали посылку. При беседах и тем более при оказании помощи лагерному начальству выгоду можно было извлечь колоссальную — это тебе не вшивники у новичков тырить…

— Не сомневайся, Михалыч. Он не только болты да увечья мастырить может. Днепрова от язвы вылечил, сам видел, — заверил Осипчука начлаг. — Забирай его. Машину я тебе дам и из ребят кого. А то он шустрый у нас. Хирург, блять!

Начальник лагеря загоготал, и Паша почувствовал, как Осипчук за его спиной заёрзал на стуле.

Коваленко нахмурился и пощёлкал пальцами, собираясь с мыслями, затем сказал, обращаясь к конвойному:

— Звягинцева сюда, быстро. С ними поедете оба.

Начлагеря посмотрел на Пашку, прищурился.

— Смотри, Завьялов, чтоб без фокусов у меня… Никаких вырванных позвоночников. Понял?

— Я же объяснял по поводу Круглого…

— Понял, спрашиваю?!

— Понял, гражданин начальник.

Всю дорогу Андрей Михайлович Осипчук, сидевший на переднем сидении, рассказывал Завьялову о дочкиной болезни. Началось с того, что аппетит пропал, потом кашель появился. Температура почти всё время, беда прямо. В больнице больше месяца лечили сначала от бронхов, потом от пневмонии. Симптомы, говорят, похожи, бес их задери…

Увлекаясь, Осипчук поворачивался к Пашке, зажатому на заднем сидении двумя конвойными, и тут же прятал глаза. Совестно ему было перед “политическим” распинаться и помощи просить.

“Значит, здорово его прижало, — подумал Паша, — грех не воспользоваться”.

Единственное, что беспокоило Завьялова — результаты его лечения. Паша до сих пор помнил, чем обернулась для него история с женой начальника райотдела. Теперь вот опять… Карма, не иначе. С другой стороны, он уже не тот зелёный пацан. Знает больше и о традиционной медицине, и о травах. Лагерный библиотекарь по его просьбе выписывал из-за периметра всё, что было связано с медициной: книги, справочники, пособия, и даже одну незаконченную диссертацию приволок. Завьялов всё это читал запоем — глотал, словно приблудный на пиру.

Под монотонное бормотание Осипчука Паша задремал, прислушиваясь к своим ощущениям. Как на этот раз будет? Зеков и “политических” вылечивал, а вот с партийными пока незадача. Правда, после Алексеевой жинки других оказий пока не было, вот сейчас и будет видно, как оно — выправилось или нет?

Внезапно на него накатила мрачная и липкая чернота. С чего бы? Усталость от скотского существования? Лагерную жизнь светлой не назовёшь, но это было нечто гораздо более тёмное, гнилое и безрадостное, совершенно не связанное с зоной. Скорее, что-то сродни страху, когда стоишь на краю обрыва, а тебя так и подмывает прыгнуть вниз. Уже чувствуешь, как тело твоё правленым ножом вспарывает плотный воздух, рассекает его аж до самой земли. Кажется, что разобьёшься в лепешку, только мозги по сторонам брызнут. И от этого по всему телу радостный озноб и холод и щекотка в голове.

Завьялов снова поймал себя на мысли, что в лагере его скоро не будет.

Машина подпрыгнула на ухабе, жалобно звякнула железным нутром. Как из плотного тумана вернулись шум мотора, посапывания дремавшего вертухая и голос Михалыча.