Приходи в воскресенье

…Мы лежим рядом на тахте, в мягко освещенной торшером комнате. На полу валяются два перевернутых чемодана (это Юлька вывернула на пол все их содержимое). Наша комната напоминает снявшийся с якоря цыганский табор. Негромко стучит вдалеке поезд, по потолку ползут дрожащие тени: где-то на холмистом шоссе разворачивается машина и свет фар ударяет в окна. Я заметил, что с письменного стола исчез Мефистофель. Только что сидел на самом краешке и вот растворился в воздухе, как и положено духу тьмы. Наверное, выбрался через форточку на крышу, где его давно уже ждут приятели.

— Максим, я боюсь, что буду тебе плохой женой, — говорит Юлька. — И ты меня очень скоро бросишь… Моя бабка говорит, что тот, кому я достанусь в жены, будет самый несчастный человек…

— Я самый счастливый человек, — отвечаю я. — И потом — я не верю бабкам.

— И все равно я боюсь.

— Кого?

— Тебя, — и немного помолчав, — и себя тоже… А вдруг мы разлюбим друг друга?

— Я не разлюблю, — говорю я.

— Неужели ты и вправду уехал, если бы я не пришла?

— Что об этом вспоминать, — беспечно отвечаю я.

Но Юльке почему-то эта мысль не давала покоя.

— Только подумать, он взял бы и уехал, даже не попрощавшись со мной! Нет, вы, мужчины, не умеете сильно страдать…

— Ну, это как сказать, — говорю я.

— Ты мне должен всегда верить, Максим. Я никогда не обманываю. Не улыбайся… Я хотела сказать, не обманываю в главном… Я не знаю, что такое происходит со мной, но иногда не хочется никого видеть. Даже тебя. И тогда я уезжаю к подруге и у нее живу. Понимаешь, когда у меня дурное настроение, я становлюсь невыносимой. Противна сама себе. И мне не хочется тебя мучить, вот я и ухожу, а когда все проходит, всегда к тебе возвращаюсь.

— На этот раз чуть не опоздала, — говорю я.

— Если по-настоящему любишь, вернулся бы, — улыбается она.

— Вернулся бы, — соглашаюсь я.

Она берет мою руку:

— Слышишь?

Хоть я ничего не чувствую, киваю головой.

— Я его часто слышу, — говорит она. — Особенно по утрам… И я знаю, что это будет мальчик.

— Мы назовем его Германом, ладно? — говорю я, сам зная, что порю чепуху. Может, будет девочка.

Юлька перебирает мои волосы, на смуглом плече чернеет такая знакомая родинка, черные ресницы то опускаются, оттеняя порозовевшие щеки, то взлетают вверх. Юлька улыбается, и глаза у нее чистые-чистые, лишь вокруг зрачка угадывается тоненький зеленый ободок. Густые жесткие Юлькины волосы блестят, даже когда в комнате темно. Волосы пахнут осенней свежестью, дождем и опавшими кленовыми листьями. Я забываю все свои тревоги и сомнения. Остановить бы это мгновение! Пусть всегда будет так, как сегодня…

— Я поставлю пластинку, — говорит она.

Я загадываю: если поставит на проигрыватель пластинку с современной музыкой, ничего у нас с ней не получится, а если классическую, то все будет великолепно… Или нет, если легкая музыка — родится девочка, а серьезная — мальчик…

Послышалось шипение и легкое потрескивание. Хотя я человек не суеверный, по почемуто весь напрягся, даже от скрытого волнения услышал торопливый сгук своего сердца.

Полилась нежная мелодия. Концерт для скрипки и фортепиано Моцарта… Мои губы сами собой складываются в счастливую улыбку. Теперь я твердо верю, что у нас с Юлькой действительно все будет хорошо. Родится у нас сын, и назову я его Германом… Я сразу заметил сегодня: она пришла ко мне какая-то не совсем обычная. Не то чтобы изменилась, но вроде бы стала немного мягче и женственней. В голову лезут глупые счастливые мысли, что теперь нас в квартире не двое, а трое…

Я задумчиво смотрю на Юльку. Стоя на месте, они плавно покачивается в такт музыке. Линии ее тела безупречны. Я всегда отдаю себе отчет, что такая женщина способна любому мужчине вскружить голову. Но я знаю и другое: очень трудно вскружить голову самой Юльке… Редкая девушка так безразлично относится к своей внешности, как Юлька. Она неделями может не вылезать из своих джинсов и мужской рубашки, почти не красит губы и не пользуется косметикой, не мудрит с прической, а из таких роскошных волос можно любую соорудить, не торчит часами перед зеркалом и не мажется. Она и так красива. И в красоте ее что-то дикое, первобытное, как в купринской Олесе.

Моцарт слишком нежен и лиричен для Юлькиного темперамента. Я вижу, ей хочется танцевать, а когда Юлька танцует, я люблю ее еще больше. И, будто угадав мое желание, Юлька быстро меняет пластинку и, ногой отшвырнув в сторону разбросанные вещи, начинает танцевать.

Ее длинные волосы разлетаются вокруг плеч, они уже не блестят, а сверкают бронзой, тонкие ноздри раздуваются, в глазах плещется зеленоватый свет…

Такую Юльку, наверное, еще никто не видел.

И хотя Юлька не смотрит на меня — она вся уходит в ритм быстрой современной мелодии, — я знаю, она танцует сегодня для меня. Это не танец, а настоящая поэзия… Юльке богом дан талант! И я с ужасом думаю, не приди она сегодня, я, возможно, никогда не увидел бы этого чуда! Как мне могла в голову прийти мысль уехать? Одному, без Юльки!