«– Случилось это в ту пору, когда я со своим товарищем по несчастью прибыл в эти края под надзор местных властей. Поселили нас в самом глухом месте, какое только можно себе представить и обязали раз в две недели появляться в Тихоновке для отметки. Товарищ мой умер в первый же год. После тяжелой болезни он физически ослаб, и на то, чтобы жить в новых условиях, у него не хватило сил. После его смерти, оставшись один, я на некоторое время впал в кручину, принимая свою судьбу за неизбежность. Но однажды, это было на втором году ссылки, меня посетила совершенно дикая и безумная идея – бежать. И крепла она день ото дня. В глубине души я понимал, что это глупо. Я один. А выбраться из этих мест к цивилизации не так-то просто. Однако, мысль о том, чтобы справить в ближайшем относительно крупном городишке документ на какое-нибудь имя, не давала покоя. Единственная была проблема – добраться до этого городишка.
Случилось так, что к моменту моего решения по деревне прошел слух, что, дескать, заявились двое из одной староверческой общины – вроде как ищут добровольца, согласного уехать к ним в скит до наступления весны и помогать в работе. Вначале я было хотел вызваться таким добровольцем, но вскоре передумал – не хотелось, чтобы мои следы отыскались быстрее, чем я того желал.
Итак, я отважился уйти из деревни в одиночку, прихватив у одного из ее жителей ружье (пусть Бог простит меня за этот грех), и отправился вдоль замерзшего ручья вниз по течению, надеясь со временем выйти к ближайшей реке, а затем и к большому населенному пункту. Таким образом, не вызывая подозрений, я мог миновать и Тихоновку и Худую Елань, и другие местности, где жителей мало, где все знают друг друга и сразу выявят чужака. Не стану подробно рассказывать о том, какие лишения выпали на мою долю, но только все вышло совсем не так, как я рассчитывал. Прошло несколько дней от начала путешествия, и я по неосторожности провалился в полынью, где потерял почти все вещи. Находясь в глухой тайге, без огня, оружия, да еще зимой, не очень-то веришь в провидение, но случилось так, что мне, замерзшему, едва передвигающему ноги, повезло выйти на торную дорогу прежде, чем холод и дикие звери могли лишить меня жизни. Как будто это было написано судьбой – на мое счастье по дороге проезжали как раз те самые старообрядцы, о которых я говорил. Оба встретили меня настороженно, однако тут же развели костер, дали новую сухую одежу, накормили. Оказалось, что они живут в дальнем скиту, расположенном возле речушки Моры, что находилась в ста верстах от места моей ссылки. Они действительно искали наемного работника, но ни в одном из поселений им не повезло. Я уже мало что соображал, так как фактически смерть только что стояла у меня за спиной, поэтому легко согласился поехать с ними. По простоте наивной я предполагал, что смогу сбежать оттуда, но не знал, что меня ждет.
Мы отправились в путь. Сто верст по тайге и сегодня выглядят нелегкими. А тогда – одна лошадь, никакого оружия, кроме топоров и рогатин. Кругом бродят волки, мы несколько раз натыкались на их следы. Для пущей надежности (чтобы уберечься от внезапного нападения) по углам саней на ночь выставляли горящие факелы. Сгорит один, ставим другой. Несколько раз слетали с дороги, которую и дорогой-то назвать можно было с трудом, приходилось вытаскивать сани из глубокого снега и укладывать обратно рассыпавшееся сено до последней травинки – дабы не издохла кобыла. Староверы, которых я мысленно окрестил «монахами» были настолько молчаливы, что мне не сразу удавалось вовлечь их в разговор, о чем бы я не говорил. Только когда сами они заговаривали меж собой, мне удавалось вставить несколько слов. Я никогда не относил себя к говорливым людям, но на их фоне чувствовал себя подлинной сорокой. Иногда мне становилось даже смешно оттого, сколько мыслей вызывают во мне желание болтать попусту, в то время как мои спутники ценили каждое слово. Был и другой повод насквозь проникнуться уважением к ним: когда случалось что-то непредвиденное, им в голову не приходило ныть, пытаться свалить работу и вину за случившееся на другого. Я вспомнил своего товарища – мы частенько ругались. А эти действовали так слаженно и четко, что у меня возникло ощущение, будто они говорят друг с другом одними только мыслями, и мысли эти идут в одном направлении. А при их отношении к общему делу, и мне не пристало лениться, и я старался работать наравне. Когда мы останавливались на ночлег, тоже рубил ветки для костра и точно так же дежурил в свою очередь. Льстило и то, что уже к исходу второго дня они стали относиться ко мне с доверием. Как бы там ни было, в Мору мы прибыли без особых приключений.
Я терялся в догадках. Зачем старообрядцам понадобился еще один человек, если они и так крепки телом и духом, – это можно было понять по моим спутникам. Смутно я понимал – никто из местных не отважился бы ехать сюда, разве только по крайней нужде. И раньше краем уха я слышал, что про Мору и тамошний скит ходили нелестные слухи: мол, сторожат там не кого-нибудь, а самого Дьявола. Но разве можно поверить в такую чушь, как мне тогда думалось.
Ожидая увидеть скит со старообрядцами, я не обманулся, но удивительным было другое. Кроме хозяев, в общине жили еще несколько человек, в которых я без труда опознал людей ученых и не имеющих ни малейшего отношения к религии. Со мной они разговаривать не соизволили, хотя прекрасно знали о появлении в скиту новичка. Наткнувшись на столь холодное отношение, я и сам в первое время сохранял видимое презрительное равнодушие и общался только с теми двумя «монахами», что доставили меня сюда. Да с их старцем, мужчиной почтенного возраста, он был главный в скиту и объяснил, что у них в лесу погибли два человека, и рабочие руки требовались как хлеб и вода.
Две недели я привыкал к новой обстановке, а в канун Рождества меня вызвал настоятель и сказал, что очень доволен моим отношением к труду. Еще с момента первой встречи он показался мне суровым и жестким человеком, однако именно он позволил мне переселиться в общую избу (до этого я жил в постройке, служившей овином, где зимой было довольно холодно, несмотря на каменную печь), но с условием, чтобы соблюдались все обычаи, присущие их общине.
Вот теперь я должен рассказать про эти обычаи, точнее о главном из них, вокруг которого и завязана вся эта история. За свою тогда еще не слишком долгую жизнь (на момент ареста мне было всего-то двадцать пять лет), я видел множество монастырских общин, однако ни одна из них не казалась такой странной, как эта, хотя бы речь шла и об осколке старой веры. Да, все положенные религиозные обряды наличествовали, но отношение к ним было несколько странным и, я бы даже сказал, несколько прохладным. Как будто это были пустые ритуалы, без которых нельзя обойтись, и «монахи» весьма об этом сожалеют. Но когда наступало время, которое называли они меж собой «бодрствованием», все эти люди словно преображались. В лицах появлялась строгость, решимость, они вовсе переставали говорить, хотя и без того могли прослыть молчунами даже в царстве немых.
«Бодрствование» заключалось в том, что небольшая группа «монахов», под обязательным руководством двух «ученых мужей», отправлялась куда-то в лес, иногда они брали с собой какое-нибудь животное – козу или теленка. Вскоре после отправления этой группы, назад возвращалась та, что уходила в лес вчерашним вечером, отчего я понял, что место их бдения находится где-то поблизости. Это единственное, что я знал наверняка. И задумал в ближайшие дни узнать больше. Заняться мне все равно было нечем, тем более что я решил переждать с бегством до весны.
Улучив момент, примерно на третий день после моего переселения, я постарался сделать так, чтобы мое исчезновение не заметили те, кто оставался в скиту. Удача была на моей стороне, и вскоре я углубился в лес по широкой протоптанной дорожке и вышел к оледеневшей и запорошенной снегом речушке Море, откуда двинулся вдоль ее берега. Идти пришлось долго, я сильно устал. А потом заметил издали воткнутые в сугробы горящие факелы и пламя небольшого костра. Каково же было мое удивление, когда на поляне, где горел костер, я не обнаружил ни одной живой души. Потрескивание в костре, пощелкивание факелов, кромешная темнота за этими пятнами света и никого вокруг – такое сочетание вселяло ужас. Разум подсказывал, что нельзя кричать и звать кого-либо, но как трудно было удержаться от этого. Я подошел ближе и заметил, что поляна расположена у подножия огромной скалы, и человеческие следы огибают ее, уходя в лес.
Я долго стоял в нерешительности, но вдруг из темноты раздался жуткий вопль.
Воспоминание о том, что согласно представлениям местных жителей, здесь сидит в заточении сам Сатана, внезапно ожило в моем густо зараженном неверием в Бога сознании. Однако, прожив некоторое время вблизи с природой, я стал гораздо чувствительнее к суевериям. «А для кого предназначаются козы и телята, которых люди иногда уводят за собой в лес», – спрашивал иногда я себя. 
