Приключение Гекльберри Финна (пер. Ильина)

Потом мы переложили его сундук в мою тележку, и Том поехал в одну сторону, а я в другую. Но я, понятное дело, напрочь забыл о том, что ехать мне нужно медленно — до того был доволен, да и мысли мне всякие в голову лезли, — и потому вернулся в дом слишком скоро для такой дальней поездки. А старик, он как раз в двери стоял, и говорит:

— Да это ж чудо какое-то! Кто мог подумать, что моя кобылка способна на такое? И не вспотела даже — ни одного мокрого волоска! Воистину — чудо. Нет, я ее теперь и за сто долларов не отдам, честное слово; а ведь собирался за пятнадцать продать, думал, что большего она не стоит.

Вот только это он и сказал. Чудеснейший был старикан, самый простодушный, какого я когда-либо знал. Да оно и не удивительно, он же не просто фермером был, но и проповедником тоже — на дальнем краю его плантации стояла церковка, которую он сам из бревен построил, на собственные средства, она и церковью была, и школой, а денег старик за свои проповеди не брал, — да, если честно, их и брать-то особо не за что было. Таких фермеров-проповедников здесь, на Юге водилось хоть пруд пруди.

Примерно через полчаса к переднему перелазу двора подъехала тележка Тома, и тетя Салли, увидев ее в окно — от него до перелаза всего ярдов пятьдесят было, — говорит:

— Господи, да никак кто-то приехал! Кто бы это такой был? Сдается мне, незнакомый кто-то. Джимми (так звали одного из ее сыновей), беги, скажи Лизи, чтобы она еще одну тарелку на стол поставила.

Все повыскакивали из парадной двери дома — незнакомцы-то сюда, ясное дело, не каждый год заглядывали, и если какой объявлялся, так всех аж трясучка пронимала от любопытства. Том перебрался через перелаз и направился к дому, возчик развернул тележку и покатил обратно в городок, а мы все стояли у двери. Одежда на Томе была новехонькая, публики хоть отбавляй, — а Тому Сойеру ничего другого и не требовалось. Самая подходящая обстановка, чтобы шикарное представление закатить, а уж за Томом дело никогда не станет. Да и не таковский он был человек, чтобы плестись через двор робко, точно какая-нибудь овечка, — нет, он вышагивал важно и торжественно, будто самый главный в стаде баран. Подходит он к нам и приподнимает шляпу — так изысканно и грациозно, точно она и не шляпа вовсе, а крышка ящичка, в котором бабочки спят, и он боится их потревожить, — приподнимает и говорит:

— Мистер Арчибальд Николс, я полагаю.

— Нет, мой мальчик, — отвечает старик. — Неприятно мне это говорить, но твой возчик тебя надул. Николсы милях в трех отсюда живут. Да ты входи в дом, входи.

Том оглядывается через плечо и говорит:

— Слишком поздно — он уже скрылся из виду.

— Да, сынок, он уехал, так что тебе придется пообедать с нами, а после я запрягу кобылку и отвезу тебя к Николсам.

— О, но я не вправе доставлять вам столько хлопот, мне такое и в голову никогда не пришло бы. Я пройдусь пешком — расстояние меня не страшит.

— Да как же мы можем позволить тебе пешком-то идти — какое ж это будет южное гостеприимство? Нет уж, входи в дом.

— Да, входи, — говорит тетя Салли, — ты нас нисколько не обременишь, ну нисколько. Ты просто обязан остаться. Дорога дальняя, пыльная, пешим мы тебя нипочем не отпустим. И потом, я уж велела, едва тебя увидела, еще одну тарелку на стол поставить, так что ты нас не обижай. Заходи и чувствуй себя, как дома.

Ну, Том рассыпался в благодарностях, и позволил уговорить его, и вошел в дом, и сказал, что он приехал из Хиксвилля, который в штате Огайо, а зовут его Уильямом Томпсоном — и поклонился еще раз.

В общем, принялся он распространяться насчет Хиксвилля и всяких выдуманных им людей, а я уже малость нервничать начал, не понимая, как же он думает помочь мне выбраться из каши, которую я заварил, и, наконец, Том, продолжая болтать, наклонился к тете Салли и поцеловал ее прямо в губы, и снова откинулся на спинку стула, не прерывая рассказа о том, о сем, а она вскочила на ноги, вытерла тылом ладони губы и говорит:

— Ах ты щенок бесстыжий!

Он словно бы даже обиделся и отвечает:

— Вы меня удивляете, мэм.

— Я его… Да за кого ты меня принимаешь, а? Вот возьму сейчас и… А ну, говори, с каких это радостей ты меня целовать надумал?

А Том вроде как присмирел и говорит:

— Да ни с каких, мэм. Я ничего дурного и в мыслях не имел. Полагал, что вам это понравится.

— Дурак ты безголовый! — тетя Салли схватила веретено, и я испугался, что она им сейчас Тома по лбу треснет. — Как тебе такое в голову-то взбрело?

— Ну, не знаю. Просто, они… они все мне так сказали.

— Они! Небось, такие же обормоты, как ты! Сроду подобной чуши не слышала. Это какие ж такие они?

— Да все они. Все мне так говорили, мэм.

Я вижу она уже еле сдерживается — глазами хлопает и пальцы у нее подергиваются, точно она Тому в лицо вцепиться хочет. И говорит:

— Кто все? Ты мне имена назови, иначе на свете одним идиотом меньше станет.

Том встает, разогорченный такой, шляпу в руках мнет и говорит: