Приключение в «Зеленом береге»

— Расстояние между колесами тоже совпадает, — добавил Ленька. — Да ты сам подумай, разве станет Богдан таким грязным делом заниматься? А Сенька… Сам знаешь, что это за тип…

Сенька Жигун, и правда, пользовался недоброй славой в Крышичах. Человек он был пришлый, не местный. Года четыре назад неподалеку от Крышич целое лето работала большая группа геологов-разведчиков, и Сенька был у них шофером. Потом за пьянство и какие-то махинации его уволили, но Сенька никуда не уехал, а подкатился к одной вдове, Агате Махнач, и остался жить в Крышичах. Никто бы не сказал о нем худого слова, живи он честным трудом, как все. Но у Сеньки были иные планы. На работу в колхоз он выходил только для отвода глаз, а сам занялся спекуляцией — скупал по всей округе сушеные грибы, ягоды и возил на продажу в Ленинград и Киев. Потом стал спекулировать самогоном. Словом, жил паразитом. Как-то мозырская милиция накрыла его, и попал Сенька в тюрьму, но какой-нибудь год спустя вернулся и теперь вот снова слоняется по деревне, что тот волк по лесу. Жить хочет с размахом, а работы не любит. Купил себе мотоцикл и гоняет на нем целыми днями. Куда, чего? — никто не знает.

— Снова все запуталось! — безнадежно махнул рукой Петрусь. — Поди разберись…

— А по-моему, и думать не стоит насчет Богдана! — сверкнула глазами Аленка. — Все ясно, Сенькина работа! И колеса такие же, и чешуя…

— Нет, — возразил Ленька, — раз уж так получилось, нужно проверить…

Но не успел Ленька рассказать друзьям, какую он задумал операцию, чтобы разоблачить вора, как вдруг из кустов с победным окриком выскочила Настенька.

— А-а!… Вот вы где! — радостно кричала она. — И ты тут, Ленька-трезвонька! А деду не хочешь помогать!…

— Хлопцы, ш-ш-ш!… — приложил Ленька палец к губам. — Разбегайтесь по одному и — к реке! Там расскажу!…

Настенька немало удивилась, когда все пятеро бросились от нее наутек — кто в глубь крушинника, кто к реке. Она постояла-постояла, обиженно надула губки и медленно побрела домой, к деду — жаловаться на людскую несправедливость.

«Невоспитанные» люди

На землю постепенно опускались тихие летние сумерки. Вот, вздымая облака пыли, возвращаются с поля и разбредаются по дворам медлительные, задумчивые коровы, пугливые овцы. Вот затих треск молотилки на гумне, последний раз звякнул молоток в кузнице. Одна за другой пригрохотали в гараж из далеких и близких рейсов колхозные автомашины. Умолкли смех и крики детишек на выгоне. Угомонилась улица, не проскрипят нигде ворота, не подаст голос колодезный журавель. Над Припятью, отражаясь в неподвижной речной воде, загорелись красные и синие огоньки бакенов…

Летом, как следует наработавшись за день, люди в деревне рано ложатся спать: завтра с восходом солнца для них начнется новый трудовой день, полный извечных крестьянских забот, — нужно убирать хлеб, приводить в порядок огороды, заготавливать силос, брать лен… И вот один за другим гаснут в окнах огни, и над деревней воцаряется ночная тишина.

Только в одной избе, в том конце деревни, что ближе к лесу, светится окно. Правда, свет тусклый, едва заметный, не от электрической лампочки, что висит под потолком, а от какой-то старинной коптилки. В доме не спят — по стенам время от времени пробегают длинные нескладные тени…

Это изба Агаты Махнач, у которой вот уже четвертый год как поселился бывший шофер Семен Жигун.

Сенька подходит к окну, глядящему на реку, настежь распахивает его и, высунувшись чуть не до пояса, долго к чему-то прислушивается. Но на реке ничего не слыхать, лишь в прибрежном ивняке пронзительно кричит какая-то ночная птица да кое-где на улице лениво брешут бессонные собаки.

Сенька оборачивается, достает из-под лавки корзину и, даже не глядя на Агату, тихо приказывает:

— А ну, посвети…

Он идет в сени, отворяет дверь в пристройку, которая служит кладовой, и, откинув крышку погреба, спускается по лестнице вниз. Агата, молодая еще женщина с красивым, но опечаленным чем-то лицом, вздыхая, покорно идет за ним, склоняется над холодным зевом погреба и, вытянув руку с коптилкой, освещает его. Сенька пробирается в погребе в самый угол, отбрасывает там старые, запыленные лохмотья и на секунду замирает, глядя на внушительный ряд бутылок, тускло поблескивающих холодным стеклом. Потом берет одну из бутылок, вынимает затычку и прямо из горлышка делает два-три глотка, кривится, сплевывает и, заткнув бутылку, ставит ее в корзинку.

— Ох, Семен, — вздыхает Агата, — и зачем тебе все это? Чует мое сердце, не кончится это добром…

— А ты помолчи, не каркай!… — грубо обрывает ее Сенька, запихивая в корзину очередную бутылку. — Раскаркалась тут… Не твое дело!

Но женщина не унимается:

— Сам же говоришь, инспектор гонялся. Значит, приметили. Поймают тебя, помяни мое слово…

— Замолчи, слышишь? — гаркает Сенька, с угрозой сверкнув глазами.

Обиженно поджав губы, женщина умолкает, лишь рука, в которой она держит коптилку, мелко дрожит.

Между тем Сенька с наполненной бутылками корзиной вылез из погреба. Уже в комнате глянул на свои часы, заторопился:

— Гаси свет и ложись спать…