Приключения 1978

Аплодировать здесь нечему. Судите сами: многие годы человек жил волком среди людей, вредил им как только мог. И что же — стоило ему лишь задуматься, как вернуть хоть малую толику огромного долга, автор с готовностью проливает по этому поводу слезы умиления… И тут же с не меньшей готовностью воздвигает на пути «блудного сына» такие преграды, что «нормальный» правонарушитель, прочитав подобное, невольно задумается, а стоит ли вообще порывать с прошлым?

Ох, и тяжела эта честная жизнь! Родные шарахаются как от зачумленного, кадровики, словно закон не для них писан, на работу не берут… Да и прежние дружки табунами по пятам ходят. Далеко ли до беды?

Недалеко, утверждает писатель Владимир Амлинский. Иван Лаврухин, герой его романа «Возвращение старшего брата», при первой в жизни попытке совершить поступок, достойный человека, получает нож в спину…

Что ж, вчерашнего преступника на свободе встречают не оркестры. И ближним нелегко забыть обиду, и кадровики, конечно, не в восторге. Все это так. Но утверждать, что на пути правонарушителя к нормальной жизни одни лишь невзгоды, более того — что путь этот смертельно опасен — значит фальшивить. Как и творить легенды о якобы существующих поныне «малинах», карающих отступников по законам сицилийской мафии.

Хотелось бы остановиться на еще одной попытке хоть как-то оживить стереотип, попытке, кстати, тоже стереотипной. В погоне за «правдой», а точнее — псевдоправдой жизни, многие авторы создают своего рода пособия по воровской терминологии. «Фраер», «пахан», «фазан с башлями», «чувырло», «оклемается и поканает» — вот далеко не полный перечень перлов, которыми обогатится наш язык, если мы осилим упомянутую вещь Амлинского. Его, как и иных авторов, нимало не смущает, что Значительная часть словес этих относится к нэповским временам, а потому неведома современникам из преступного мира. Но это так, как говорится, в скобках. Хуже, что увлечение жаргоном стало поветрием. Что блатной фразой в повестях и рассказах щеголяют не только уголовники, но и те, кто борется с ними.

Приведу еще цитату.

«Такие вот… возможно, будут красиво, по науке раскрывать преступления, к месту употреблять мудреные юридические слова, разные там презумпции, но вряд ли их хватит на то, чтобы возиться с заблеванными ханыгами… Бесполезный, сволочной народец!»

Остается добавить, что слова эти, сделавшие бы сомнительную честь Держиморде или Пришибееву, принадлежат не дремучему атаману разбойной ватаги, не его беспутной подруге, а современному представителю власти, участковому, положительному герою рассказа Гр. Третьякова «Особое отношение», напечатанному несколько лет назад в журнале «Сельская молодежь».

Думается, что истоки всех этих издержек, и издержек не безвредных, надо искать там же — в безусловном (может быть, не всегда осознанном) подчинении правилам игры, согласно которым построение сюжета безраздельно господствует над другими составными творчества.

* * *

Эту статью я сопроводил подзаголовком «Полемические заметки». Полемика есть полемика. И спор, хотя, как известно, в нем рождается истина, никогда не бывает свободен от некоторой категоричности оценок, коль скоро речь заходит об отдельных произведениях.

Если же говорить о том, что, на мой взгляд, бесспорно, то оно сводится к следующему.

Первое. Более чем искусственно само деление на приключенческие произведения литературы и искусства и все остальные. А такое деление, пусть не всегда столь откровенно декларированное, как у А. Вулиса, существует. Есть и критерий раздела (опять же не провозглашенный): точное, полное знание материала, о котором пойдет речь, — обязательное требование для любой работы, кроме приключенческой. Вслух об этом, разумеется, почти не говорят, но косвенно, в виде сетований на то, что следование нормативным актам стесняет свободу творческого поиска, — сколько угодно.

Второе. Бесспорно, уровень творческого содружества литераторов и юристов оставляет пока желать лучшего. Современный автор редко отважится на поступки, которые казались естественными таким, ну скажем, небезызвестным мастерам слова, как Л. Н. Толстой или Ф. М. Достоевский. Те почему-то не считали зазорным и показать юристу рукопись, и записать под его диктовку целый акт патолого-анатомического исследования. И вот что любопытно: ни в одном из документов, оставшихся после этих гигантов, не найдешь сетований по поводу узковедомственного подхода служителей Фемиды к их творчеству.