Приключения 1989

И Федя снова заснул. А Мотя ещё долго смотрел в ночное окно и думал о Тасе. «Надо всё-таки жениться, — вдруг подумал он, — если она так меня любит. Я в общем-то тоже её люблю, что уж поделаешь. Она хорошая. А то убьют и даже не узнаешь, что это за оказия такая: жена. Анфиска уж больно грозная, ещё бить будет…»

Утром Мотя умылся, привычно сунув спину под струю ледяной воды, до красноты растерся полотенцем и, напевая про конников Буденного, стал одеваться.

Федя был мерзляк, холодной воды боялся до ужаса и, наскоро умывшись, уже наводил в кружке чай, резал хлеб. Пригласил и Мотю к столу, но Левушкин спешил зайти к Таисье Федотовне, поэтому, быстро распрощавшись, ушел

Тася ждала его. На столе лежал сверток с едой, который она приготовила ему в дорогу (Мотя говорил ей, что едет от угрозыска помогать селу, намекнув, что есть и серьезное поручение). Мотя, поборов внезапное смущение, выпалил что-то невразумительное, из чего, правда, можно было понять, что он намерен сделать Тасе предложение. Тася онемела. Она что-то хотела ответить, но вдруг ушла за занавеску, где у неё стоял примус, загремела чашками. Потом они сели пить чай. Тася молчала.

— Ты не согласна, что ли? — не выдержав, обиженно спросил Мотя.

— Что ты, как же я могу быть не согласна, если люблю тебя уже давно…

Помнишь, ты мне сказал, что мне идет красная косыночка… — прошептала Тася. — А потом мы вместе работали на субботнике… И ты сказал мне, что женщин надо беречь, они столько претерпели от эксплуататорского класса, а потом ты был на митинге в саду Парижской коммуны и незаметно так смотрел на меня… Я боролась, Мотенька, я долго боролась с собой, пока не сдалась, ибо это как болезнь, это неизлечимее, я готова умереть, я дала себе слово, что…

Тася запнулась, перевела дух, прижала ладони к щекам.

— Как я счастлива, Мотенька!..

Послышалось гудение автомобиля, Мотя вскочил, поднялась Тася, бросилась ему на шею.

— Береги себя, любимый мой!.. — жарко прошептала она.

— И ты тоже… — выдохнул он.

Мотя уже выбежал из дома, когда Тася догнала его и вручила сверток с едой.

Трясясь в кабине «форда», Мотя все думал о Тасе, и у него сжималось сердце. Он подумал о том, что может не вернуться, и Тася будет несчастлива. Мотя еще не знал, не чувствовал, что уже любит сам, он думал только о ней, и ему хотелось, чтобы она стала по-настоящему счастлива. Анфиса никогда бы не сказала ему таких слов, а значит, он сделал верный выбор. Только бы вернуться живым. В том, что бандиты появятся именно в Серовске, Мотя уже не сомневался

IV

В Серовске, как и было условлено, Мотя поселился во флигеле вдовы паровозного машиниста Ольги Алексеевны Боровчук. В соседнем доме, по ориентировке Дружинина, должен был жить милиционер Тихон Машкевич, и Левушкин, вселяясь во флигель, заметил у соседней калитки крепкого мужчину лет сорока в соломенной шляпе, с загорелым лицом и пшеничными усами. Таким его Моте и обрисовали. Они обменялись приветственными взглядами, и Левушкину показалось, что во взгляде Машкевича проглянуло невольное уважение. Он, верно, думает, что прислали аса оперативной работы, а перед ним новичок, который в перестрелках даже не участвовал, усмехнулся Мотя. Но всё равно это польстило Левушкину, и он напустил на себя некоторую важную нахмуренность. «Надо бы усы отпустить, — подумал Мотя, глянув на себя в пожелтевшее от времени зеркало с черными крапинами, которое вдова ради серьезных гостей повесила в их комнате. — А то выгляжу как сосунок!»

Это определение вполне соответствовало истине, ибо на худом, чуть вытянутом Мотином лице одни глаза, несомненно, притягивали к себе внимание, потому как горели боевым огнем.

Ольге Алексеевне чуток перевалило за тридцать, и Мотина горящая натура отозвалась нежным звуком в её одиноком житье-бытье. Справная, чуть полноватая хозяюшка никак не могла свыкнуться со своим вдовьим положением, с той строгостью и степенностью, каковые, казалось, она непременно должна была приобрести. Прирожденная веселость и жадная тяга к ушедшей внезапно молодости не давали ей и минуты подумать о пристойностях и привычках, удобных в её положении.

— А не боитесь мужчин пускать? — расспрашивал её Мотя.

— А чего бояться? — весело отвечала Ольга Алексеевна. — Всё одной не скучно, да и потом за крепким мужчиной и спать надежнее, — улыбаясь, двусмысленно говорила она и первая же смеялась своей такой шутке, от которой Мотя чувствовал себя неловко.

— А вы надолго? — расспрашивала, в свою очередь, Ольга Алексеевна.

— Да поживем! — тоже напуская на себя веселость, отвечал Мотя. — Отчего у такой хозяюшки не пожить?..

Мотя уже входил в роль заправского ухажера, и ему казалось, что роль получается, и это ему нравилось.

— По мне, хоть всю жизнь живите! Хлопцы вы хорошие, глазастые, девки вон табуном побегут!..

— А мы на девок смотреть не будем, — со значением проговорил Мотя. — Мы люди простые, нам простые чувства нужны!

Левушкин где-то вычитал эти слова и теперь обрадовался, что сумел так ловко их ввернуть.

— Я повечерять вам собрала, — весело объявила Ольга Алексеевна. — Так что милости прошу!