Приключения-84

Густые тучи (даже в сумерках их было видно) висели над нашим аулом. Я вошел во двор к дядюшке Ержану никем не замеченный. Больше всего не хотелось мне попадаться на глаза Фирюзе. Сколько чернил извел я на письма к ней! Сколько стихов сочинил о ней. Гибкой, как лоза, быстрой, словно взгляд. Что теперь скрывать это? Любил я ее, люблю и поныне. Только досталась она не мне, а брату моему — Базарбаю. И день, когда это случилось, был первым воистину черным днем в моей жизни. Не будь этой несправедливости, был бы я счастлив. Так думал я в день свадьбы, хотя и сидел вместе со всеми юношами на отведенном для нас месте, даже песню исполнил в честь молодых... Так вот. Отец мог бы и не предупреждать меня: я и сам все сделал так, чтоб Фирюза меня не увидела. А дядюшка Ержан-максум болел и не поднимался с постели. Поэтому, когда навстречу мне вышла женщина, я смело пошел к ней. Оглянулся все же, прежде чем сказать ей первое слово, но тетушка сама потащила меня под навес, где стояла корова.

— Раз святой человек велел, значит, для святого дела, — заключила Мохира-ханум.

Она ушла в дом и вернулась с халатом и галошами.

— Бери, носи на здоровье, — сказала она, — нашему ублюдку все равно эта одежда ни к чему. Бродить по степи за овцами можно в любом рванье.

Я знал, что Мохира-ханум не любит Базарбая. Он был сыном младшей жены Ержан-максума, умершей от родов. Может, со зла, но люди говорили, будто это она и погубила мать Базарбая, завидуя ей. Мохира-ханум и Базарбая, наверное, извела бы, когда он остался у нее на руках, только дядюшка Ержан сказал ей (об этом тоже все знали), что день смерти сына будет последним днем жизни и Мохиры-ханум. А ей было известно, как крепко держат слово оба максума: отец мой и дядюшка. Потому-то Мохира-ханум, хотя и ненавидела Базарбая, а берегла его пуще своего ока. В классе нашем он всегда был самым чистым и самым сытым.

И все же, когда Мохира-ханум, отдавая мне вещи Базарбая, назвала его ублюдком, меня покоробило. Раздумывать, впрочем, было некогда: каждую минуту во дворе могла появиться Фирюза. Я поблагодарил и убежал.

У нашего дома стояли две оседланные лошади. Накануне, в базарный день, отец выменял их у заезжего цыгана на двух коров и дюжину овец. Цыган угнал стадо, очень довольный сделкой. Отец тоже был доволен. Сейчас эти кони были оседланы и нетерпеливо топтались.

— Взял? — коротко спросил отец. Я подал ему халат и галоши. Он поспешно затолкал их в хурджун, подхватил на руки Ширин, посадил ее впереди себя. И мы поехали осторожной рысцой.

Я потом уже понял, как хитро выбрал отец час нашего отъезда. Темень, дождь, который к утру смыл следы коней. И конечно, ни один человек не мог нам попасться навстречу.

Так мы подъехали к степной мечети, промокшие до нитки, но никем не замеченные. Мечеть была небольшая. Двор, огороженный глиняным забором, над которым чуть возвышался глиняный минарет. В пристройке жил старик с узкой, как лезвие сабли, бородой. Он принял нас хорошо: накормил, уложил в постель.

Мы прожили в мечети неделю, а может, и больше. Я не считал дни. Валялся на одеялах, писал стихи. Целую тетрадь исписал. Как-то отец застал меня за этим занятием, и серые глаза его снова сузились. Но он тут же улыбнулся, что-то написал на листке старым карандашом, который хранился у него в кармане вместе с крохотным Кораном, и протянул мне бумажку.

— Попробуй, сын мой, перевести вот эти стихи, — сказал отец. — Они написаны на фарси. Разберешь?

Я кивнул головой. Это была газель из пяти двустиший. Ничего интересного я в ней не нашел. В последнем двустишии имя неведомого мне персидского поэта не упоминалось[9]. Я начал набрасывать первые строки по-каракалпакски. Перевод получился быстро.

— Дай взгляну, — попросил отец.

— Это не заслуживает вашего внимания, — сказал я.

Но он быстро прочел написанное мною и даже головой удовлетворенно кивнул. Никогда отец не одобрял мои стихотворные упражнения, и потому я удивился и даже покраснел от гордости, хотя стихи были не так уж хороши, я понимал это. Отцу же они понравились. Он бережно спрятал листок в тот же карман, где хранилась священная книга, и вышел. Не появлялся он два дня.

Приехал отец утром в пятницу... Слез усталый с коня, бросил мне поводья и сказал:

— В степи я был. Брата твоего там встретил, Базарбая. На его отару набрел случайно.

Я вздрогнул, услышав имя брата: почувствовал, что отец затевает что-то, но, как всегда не открывает мне свои намерения.

— Поговорили немного, — продолжал отец. — Базарбай в субботу в аул собирается. Я с ним привет всей родне передал. Сказал, что мы все живем в степи, у табиба[10]. Чесотка, говорю, нас замучила. Две недели лечиться будем.

Я молчал. Отец вдруг отвел глаза, чего с ним прежде не бывало.

— Вот незадача! — воскликнул он. — Подъезжал к нашей мечети, гляжу: на холме волки. Целая стая. Конь шарахнулся и понес. Видишь, весь в мыле. Да и я страху натерпелся.

Подошел старик служка, затряс узкой бородой.