Приключения Бормалина

Свет достиг земли и очертил большой круг, где оказался человек, первым завидевший свет. И свет ослепил человека, потому что был ярок, и была ночь.

И человек пошел по земле, но, дошедши до границы света и тьмы, не смог переступить незримой черты, обозначенной небом.

* * *

Он остался в светлом кругу один. Потому, что люди никогда не могли переступить этой незримой черты. Первое время они толпились кругом и учили ослепшего человека. Но это были только слова. А делом помочь ему уже не мог никто.

До человека долетали голоса людей, но не долетал хлеб, брошенный ими.

И не долетало огниво. Все возвращалось обратно к людям. Слушайте!

Но когда человек понял, что обречен на вечное одиночество не по своей вине, он перестал молчать.

— Освоясь! — позвал он, подняв незрячие глаза к небу.

— Что случилось с тобой, Освоясь? — спросил он и заплакал.

Ему было плохо, потому что человек не может один. Он плакал от тоски и горя и обвинял ни в чем не повинных людей, все еще стоявших у границы света и тьмы.

Слушайте, говорю!

— Так будет и с вами, — наконец сказал он им. И люди услышали его, и наступило утро.

Всем надо было жить дальше. Им было жалко человека, но ничего сделать они не могли. Только он сам мог помочь себе и спастись. Незримая черта останавливала каждого, и каждый возвращался назад.

Освоясь осталась во тьме, потому что даже утро не смогло победить эту тьму. Так было.

* * *

Закончив читать, я перевел взгляд на Роберта. Он полулежал среди камней, подперев клюв левым крылом, и с неизбывной печалью глядел на восток.

— Грустно, сэр Бормалин, — вздохнул он. — Ничего, казалось бы, особенного, типичная трагедия избранника Неба, а все равно грустно. А вам?

— Знаете, сэр Роберт, я уже как-то свыкся с этой закономерностью. С тем, что большинство, как вы изводились выразиться, избранников обречены на одиночество. Весь род людской — и избранники — вечное противостояние, вечный конфликт. Поэтому народная легенда не слишком меня расстроила. На общем трагическом фоне легендочка не лучше и не хуже других.

Роберт как-то особенно, по-человечьи посмотрел на меня.

— Мне двести семьдесят пять лет, — горько произнес он, — и мне это близко. Мне это очень близко и очень хорошо понятно.

— Что именно?

— Понятно, почему они одиноки! Неужели не ясно? — рассердился он. — Мне понятно, почему они одиноки, но совершенно непонятно, для чего? Я не считаю, что разные индивидуалисты да супермены движут историей. Личность рождается в коллективе, где она крепнет и расправляет крылья, — подчеркнул он, слегка расправляя крылья. — Но почему они одиноки, мне хорошо понятно. Я говорю не о народной легенде, а об избранниках вообще. Их крест под силу далеко не каждому. Например, вы бы его взвалили на свои плечи?

— Что вы! — отказался я.

— Люблю откровенность! — сказал Роберт. — Наверное, в вашей молодой памяти еще свежи примеры Мцыри, Мартина Идена… Данко, наконец. Помните, как Данко вырвал из груди сердце, чтобы освещать путь людям? А чем кончился этот поступок, помните? Когда свет сердца стал им больше не нужен, чья-то нога наступила на него. Я всегда сильно горюю, когда читаю о Данко.

— Да уж, — тихо согласился я. — Но есть стихотворение:

Призвание быть одиноким
По замыслу Божьему есть
Отрада, награда и честь,
Но это дается немногим…

— Что стихи! — откликнулся Роберт сквозь задумчивость. — Даже Пушкин, сказавший человеку: «Ты царь! Живи один», погиб в пучине именно этого конфликта, о котором мы говорили… Но мы отвлекаемся, — остановил себя Роберт.

Вскочив и отряхнувшись от меланхолии, он заглянул мне через плечо в середину народной легенды.