Приключения Джона Девиса

Мы вновь поднялись на палубу, и Джеймс собрался показывать мне мачты со всей оснасткой так же, как показывал трюмную часть, но в это время позвонили к обеду. Обед – дело важное, и его нельзя задерживать ни на секунду, а потому мы тотчас спустились в кают-компанию, где четверо юношей наших лет уже ждали нас.

Кто бывал на английских военных кораблях, тот знает, что такое мичманский обед. Кусок полупрожаренной говядины, вареный картофель в кожуре, какой-то темный напиток, который из учтивости зовут портером; все это – на колченогом столе, покрытом тряпицей, которая служит одновременно и скатертью, и салфеткой и которую меняют только раз в неделю. Таков стол будущих Гоу и недозрелых Нельсонов. К счастью, я воспитывался в школе и, следовательно, привык к этому.

После обеда Джеймс не стал напоминать, что мы собирались осмотреть мачты, а предложил поиграть в карты. Кстати, в тот день выдавали жалованье, у каждого в кармане были деньги, и потому предложение приняли единодушно. Что касается меня, то я уже тогда испытывал к игре отвращение, которое с годами все усиливалось, и потому извинился и вышел на палубу.

Погода была прекрасная, дул западо-северо-западный ветер, то есть самый благоприятный для нас, поэтому приготовления к скорому выходу в море, заметные, впрочем, только глазам моряка, делались во всех частях корабля. Капитан прохаживался по правому борту и временами останавливался, чтобы взглянуть на работы, потом снова начинал ходить размеренно, как часовой. На левом борту находился лейтенант, который принимал более деятельное участие в работах, впрочем, ограничиваясь повелительным жестом или отрывистым словом.

Стоило только взглянуть на этих двоих, чтобы заметить различия в их характерах. Стенбау было лет шестьдесят – шестьдесят пять, он принадлежал к английской аристократии, жил года три или четыре во Франции и потому отличался изящными манерами и светским обхождением.

Он был немного ленив, и медлительность его проявлялась в особенности при объявлении взысканий: тогда он долго мял в пальцах щепотку испанского табака и уж затем с сожалением назначал наказание. Эта слабость придавала его решениям какую-то неуверенность, отчего можно было подумать, что он сам сомневается в своей справедливости. При всех своих стараниях он не мог преодолеть в себе эту мягкость характера, очень приятную в свете, но опасную на корабле. Эта плавучая тюрьма, в которой несколько досок отделяют жизнь от смерти и время от вечности, имеет свои нравы, свое особенное население, здесь нужны и особенные законы. Матрос и выше, и ниже образованного человека, он великодушнее, отважнее, бесстрашнее, но он всегда встречается со смертью лицом к лицу, а опасности, пробуждая лучшие качества, развивают и дурные наклонности. Моряк как лев, который если не ласкается к своему господину, то уже готов растерзать его. Поэтому, чтобы побуждать и удерживать суровых детей океана, необходимы иные рычаги, чем для того, чтобы управлять слабыми детьми земли.

Этими-то мощными рычагами наш добрый и почтенный капитан и не умел управлять. Нужно, однако, сказать, что в разгар сражения или бури эта нерешительность исчезала без следа. Тогда капитан Стенбау распрямлялся, голос его делался твердым и звучным, и глаза, как в юности, сверкали молниями, но как только опасность миновала, к нему снова возвращалась кротость – единственный недостаток, который находили в нем враги.

Борк представлял совершенную противоположность капитану, будто Провидение свело тут этих двоих, чтобы дополнить одного другим и уравнять слабость строгостью. Борку было от тридцати шести до сорока, он родился в Манчестере и вышел из низов общества; отец и мать хотели дать ему воспитание лучше того, которое получили сами, и решились на довольно значительные жертвы, но вскоре один за другим умерли. Лишившись родителей, ребенок лишился и возможности оставаться в пансионе, куда они его определили; мальчик был еще так мал, что не мог заняться каким-нибудь ремеслом, и потому, не закончив обучения, поступил на военный корабль.

На этом судне он в полной мере испытал всю строгость морской дисциплины и, по мере того как продвигался от звания к званию, становился все безжалостнее к другим. Строгость его походила на мстительность. Наказывая своих подчиненных, конечно за дело, он будто вымещал на них зло за то, что сам вытерпел, может быть, напрасно. Но между ним и его почтенным начальником было и другое, еще более заметное отличие: у Борка тоже обнаруживалась некоторая нерешительность, но не при выборе наказания, как у капитана Стенбау, а во время бури или сражения. Он будто чувствовал, что общественное его положение не дало ему при рождении ни права повелевать другими людьми, ни силы бороться со стихией. Но, пока шло сражение или буря, он первым рвался в огонь или к работе, и потому никто не говорил, что он не исполняет своих обязанностей. Между тем в обоих случаях некоторая бледность лица и дрожь в голосе выдавали его внутреннее волнение. Надо полагать, его мужество было не даром природы, а результатом воспитания.