«Приключения, Фантастика» 1996 № 01

— Мать моя! — не выдержал Кеша. Мутная слезинка покатилась из воспаленного глаза по щеке, застряла в густой, давно не стриженной сивой бородище — некогда было на кладбище-то бриться. — Гад я! И сволочь! Вот так же людей бросал на каторге поганой, на Гиргее проклятущей — бил вертухаев по всем зонам, давил сук, а людей-то потом оставлял… Падла я! Ведь они на меня точно так же глядели… А я думал — геро-ой! лихой малый! А они плакали вслед, рыдали, материли сквозь слезы, камни бросали! А потом их огнем жгли за меня, током, гады, трясли, распинали живьем! А это меня надо было жечь-то и гвоздьми пробивать! Вот и сейчас, повторяется…

— Заткнись! — неожиданно резко, не по-женски выкрикнула Светлана. И так поглядела на Кешу, что тот опустил глаза, растерялся.

А Иван подумал — точно, не врет Булыгин, повторяется все, только в стократ страшнее, не с отдельными изгоями общества, не с несчастными повторяется, не с судьбою позабытыми, а со всеми, с миллиардами тех, кто и ведать не ведал и знать не хотел о муках и страданиях изгоев. Это жизнь, чудовищная непостижимая жизнь! И он, Иван, для того и послан в мир этот, чтобы разобраться наконец с ним! Это он — длань Господня… Так чего ж он стоит, чего ж медлит?! Очищение. Он не прошел еще круги очищения. Но ему никто толком и не сказал, что это такое и с чем его едят. Но спокойно. Не надо суетиться. Не надо дергаться!

— Вот он, родимый! — просипел Кеша, узрев на экране оборотня и выходя из прострации.

Хар выпрыгнул из черного «бутона» облезлой драной псиной, у которой брюхо к хребту приросло. И, ни на кого не обращая внимания, бросился к провалу. Только его и видали — мелькнул облезлый хвост, и пропал.

Но не тут-то было. От слежки щупов XXVII-го века не скроешься. Экраны вдруг померкли, налились синевой, потом позеленели, и все увидели, как в ледяных подантарктических глубинах, за многие километры от поверхностных наросших за год льдов, плывет, стремительно перебирая мерцающими крылами-плавниками, вовсе не «зангезейская борзая» в красивом ошейнике, подаренном Таёкой, а натуральный гиргейский оборотень — страшный, отвратительный и вместе с тем величавый.

— Во дает, Харушка, — прослезился Кеша. И присел перед экраном на корточки. Весь его боевой запал куда-то пропал.

Но плыл оборотень недолго. Неведомо каким нюхом он нащупал в накатившей на него ледяной стене проход, просочился в промежуточный фильтр, потом в другой… и вывалился в лиловую, поросшую шевелящимися полипами утробу.

Именно утробу, потому что иначе эту полость во льдах назвать было нельзя — не зал, не помещение, не каюта, не рубка, а именно утроба. Вывалился он в нее каким-то жутким и омерзительным уродом, гибридом облезлой борзой, оборотня и еще чего-то гадкого. Раздулся шаром, забился в судорогах, задергался. Затрясло его будто в лихорадке, заколотило, забило. И вырвало с мучительным кашлем и хрипом каким-то круглым, подрагивающим сгустком — будто само брюхо вывернуло наизнанку.

— Вот они! — прошептала Светлана. Вытянула руку. Только сейчас стали видны, высветившиеся в утробе студенистые гадины со множеством извивающихся щупальцев. Их было не больше трех десятков. Но казалось, что их сотни, тысячи… они переливались, набухали, опадали, змеились, наползали друг на друга, и выжидательно пялились выпученными глазищами без зрачков.

— Мало я их бил. Мало! — сделал вывод Кеша.

А Хар в тот же миг змеей выскользнул наружу, пропал в зеленой пучине. Щупы упустили его, вернувшись в утробу. Ибо главное происходило там. Дрожащий сгусток раздувался на глазах, становясь все больше и больше, и наконец лопнул. Дальнейшее походило на кошмарный сон. Из лопнувшего сгустка вырвались наружу вертлявые, бешено вьющиеся вокруг собственной оси крохотные копии студенистых гадин. Они были переполнены какой-то чудовищной, несдерживаемой энергией, и они сами росли, раздувались, они были уже размером с детеныша кальмара, когда первый, самый отчаянный с оглушительным визгом ринулся на огромную гадину, впился ей в студенистую полупрозрачную голову своим кривым хищным клювом, разодрал медузьи внутренности и цепкими щупальцами выдрал из мозга чудовища крохотного извивающегося червячка с кровавыми злющими глазенками. Они тут же упали вниз, в слизистую мякоть утробы. Схватка была закончена — червячок дернулся последний раз, вытянулся напряженной трясущейся стрелкой, и обмяк с прогрызенной головкой, выдавленными потухшими глазками. Но не успело свершиться это действо, как примеру маленького смельчака последовали и прочие. Они вгрызались в головы, в мозги студенистых гадин с беспощадной алчью, будто их всю жизнь держали голодными псами на цепи, они вырывали червей, убивали их без малейшего снисхождения. И смотреть на это было страшно.