Приключения юнги

В аллеях становилось всё теснее и шумнее. Краснофлотцы стреляли в тире по забавным механическим мишеням, бросали призовые кольца, толпились возле эстрады, на которой плясали ленинградские артисты. Высоко взлетали любители катанья на гигантских шагах.

Особенно людно было возле танцевальных площадок. С пригорка из-за кустов Виктор видел танцующих, ярко освещённых прожекторами. Их было так много, что пары то и дело сталкивались.

Кто-то бросил ленту серпантина. Она зелёной змейкой пролетела в луче прожектора, упала среди танцующих, и её разорвали на куски. Вдогонку ей полетели розовые, красные, жёлтые ленты, поднялось облако конфетти, замелькали разноцветные снежинки — всё это было очень красиво, но Виктор даже не улыбнулся.

— Тоже удовольствие! — презрительно сказал он, подражая Костину-коку, который не признавал «гражданских танцев», как он называл танцы с участием женщин. — Только пыль разводят…

Вдруг Виктор подскочил от неожиданности и, нагнув голову, как ядро врезался в толпу, отделявшую его от танцевальной площадки. Он увидел… да-да, он увидел среди танцующих того самого краснофлотца, из-за которого опустел чехол. Такие чёрные, такие широкие брови, наверное, были только у одного человека на флоте. Дорогу, дорогу Виктору Лескову! Он должен сейчас же, сию минуту поговорить с краснофлотцем, извиниться, получить прощение и флажки, флажки!..

Пробиться было нелегко. Зрители кричали на Виктора. Кто-то назвал его хулиганом, кто-то хотел схватить его за плечо, но юнга ни на что не обращал внимания, работал локтями, нырял, скользил, извивался и наконец — уф-уф! — почти достиг цели.

Возле самой площадки стояла высокая молодая женщина, и за её руку держался рыженький мальчик лет десяти. Виктору надо было проскочить между ними и деревом. Он ринулся вперёд.

— Ты чего толкаешься? — запальчиво крикнул мальчик и схватил Виктора за рукав.

— Пусти! — задыхаясь, прошипел сквозь зубы Виктор, отбиваясь от него. — Чего пристал?.. Пусти, рыжая команда!

— Сам рыжий, — ответил мальчик и вцепился в Виктора ещё крепче. — Думаешь, как юнга, так тебе всё можно!

— Пусти его, Митя! — сказала женщина.

— Да, а чего он? — запротестовал мальчик.

— Пусти! — уже взмолился Виктор. — Пусти!

Барабан ударил три раза, полька кончилась, на танцевальной площадке всё смешалось, люди шумной волной хлынули в сад, волна отнесла Виктора, и напрасно он метался из стороны в сторону, поднимался на цыпочки, вглядывался в лица. Краснофлотец с широкими чёрными бровями затерялся в толпе, и теперь для Виктора не существовало решительно ничего — ни этого тёплого вечера, ни весёлых развлечений, и ещё ненавистнее стал пустой чехол…

Ах, рыжая команда! Рано или поздно тебе придётся ответить за это юнге Лескову, и будь уверен, ты ответишь как следует!

Подавленный неудачей, Виктор выбрался из сада, промелькнул по висячему мостику над оврагом, пересёк площадь и по берегу канала вышел на главную улицу. Она была ярко освещена.

Юнга дошёл до ресторана и заглянул в окно. В полупустом зале, один за столиком, сидел хмурый, будто похудевший Костин-кок, глядя куда-то вдаль поверх нетронутой кружки пива и дымя трубкой… Всё ясно: Кузьма Кузьмич привёз неутешительные вести, поиски снова ни к чему не привели.

— Давление падает, — со вздохом сказал Виктор.

Вот так денёк выдался: потеря красных флажков, объяснение с Фёдором Степановичем, пять суток без берега, смех чернобородого краснофлотца, стычка с рыжим мальчишкой (ну, попадись он только Виктору!), — бывают же такие неудачные дни!

Кронштадт веселился.

Шумел старый город над молчаливыми каналами. Освещая тёмную зелень Летнего сада, взлетали ракеты. Высоко в небе они рассыпались зелёными, красными, синими, оранжевыми шарами. Трещали шутихи. Бахали бураки.

Срок увольнения на берег шёл к концу, и моряки пустили в ход все шутки и песни, какие только были в их распоряжении.

Виктор брёл домой усталый, сжимая в кулаке ненавистный пустой чехол из-под красных флажков.

«ТУЧА, ТУЧА, ТУЧА!»

На одной из улиц Кронштадта сохранился от прошлых времён двухэтажный дом — один из тех, которыми гордятся кронштадтские любители старины. Его толстые стены видели людей парусного флота, носивших пудреные парики, расшитые камзолы и ботфорты. Хмурый, нелюдимый, он как бы охранял тишину улицы, вымощенной узорными чугунными шашками; моряки в шутку называли его каменным сорокатрубным крейсером.

Во втором этаже этого почтенного дома основали общежитие бессемейные моряки, которые редко сходили на берег. Фёдор Степанович Левшин снимал две комнаты — одну для себя, другую, маленькую, для Виктора. Железная аккуратно застланная койка, шкаф, два стула, стол, белая сосновая полочка — вот и всё убранство комнаты, где Виктор проводил одну-две ночи в неделю. Он недолюбливал эту квартиру и побаивался завхоза общежития, молчаливого старика, бывшего матроса, который однажды намекнул Виктору, что из всех методов воспитания он предпочитает один — порку.