Приключения Лэндо Калриссиана 2: Ландо Калриссиан и Огненный ветер Осеона

Боххуа Мутдах отдыхал в заполненном гелем шезлонге, наблюдая за разворачивающимся представлением, полным совершенной непристойности. На лужайке перед ним смешались разнообразные существа, способные чувствовать и развлекавшие себя всеми возможными для них способами. Он нанял их — более трех сотенименно для этих целей. Они выполняли его подробные указания. И он находил это скучным.

Очень скоро все становилось для Боххуа Мутдаха скучным. Мало в чем он принимал участие непосредственно — либо из-за своего физического состояния, либо из соображений безопасности. Даже сейчас его окружало ненавязчивое силовое поле, чтобы защитить от возможных убийц из числа нанятых. Он долго жил, видел слишком многое, получил от жизни слишком много. И все еще цеплялся за нее, хотя уже и не знал зачем.

Сказать, что Боххуа Мутдах страдал ожирением, значило сильно преуменьшить. Ему было больше двух сотен лет, широкий в кости, чуть выше двух метров, широкоплечий, с длинными ногами. Так он выглядел в самом начале, фигура, которую впоследствии он превратил в гротескную пародию на героическую скульптуру. Он был героически тучен, монументально тучен, космически…

На полноценной планете, с настоящей гравитацией, он бы весил триста килограмм, а может, и триста пятьдесят. Но в таких мирах он не бывал уже с четверть столетия. В талии Мутдах был шире, чем могли обхватить два человека, а скоро не смогут уже и трое. Его руки были похожи на толстые короткие обрубки, а конусообразные ноги заканчивались абсурдно маленькими детскими ступнями. Его лицо полностью заплыло жиром, и на нем едва угадывались крошечные глазки, нос и миниатюрный рот.

Около пяти лет он не пользовался собственными руками вообще. Он мог себе позволить использовать руки других. У него не было ни малейшего представления, на что он годен. Как и у любого, по-настоящему богатого, человека. Он слышал, что считается самым богатым человеком в обозримой Галактике. В этом он не был уверен, но ему было плевать. По большому счету ему было плевать на все — кроме, пожалуй, лесаи.

Возможно, что именно наркотик поддерживал его волю к жизни, сохраняя слабый интерес к тому, чтобы оставаться живым. Все прочее — мир, целая вселенная — напоминало ему унылую серую равнину. Огненный ветер, что бушевал и ярился над его надежно защищенной резиденцией, казался ему бесцветным, в то время как нанятые им существа подолгу останавливались, чтобы с благоговением смотреть на это чудо.

Не богатство сделало его таким. Сколько он себя помнил, с самого детства, которое прошло в гораздо более обычных условиях, он пытался понять, что значит словосочетание «воля к жизни». Он гадал, что толкает других на странные крайности, которые они иногда совершают в борьбе за то, чтобы просто сохранить свое существование. Богатство Мутдаха было побочным результатом мало связанной между собой разнообразной деятельности, в которой он применял свой невероятный интеллект. Его скромное состояние просто было направлено по пути неотвратимого, автоматического увеличения.

Но этот интеллект не мог решить одну настоящую задачу. Мутдах знал слабоумных подчиненных, которые работали на него и чья способность наслаждаться жизнью была бесконечна по сравнению с его. Он же просто жил, подобно машине, совершенно не переживая на этот счет. Даже обслуживающие его механизмы, казалось, наслаждаются подобием жизни, которым обладали с большей страстью и удовлетворением, чем их хозяин.

Это и было задачей. К счастью, он не слишком заботился о ее решении, чтобы его отсутствие могло его чрезмерно беспокоить. Он смотрел в небо, он наблюдал за представлением перед ним. Он смотрел на отражения всего этого в гранях огромного кристалла из системы Рафа, который носил на шелковом шнурке на шее, и гадал, чего ради он приобрел эту безделушку.

Этот философ, кем бы он ни был, был прав: величайшая загадка жизни — это сама жизнь. И вопрос, который лучше всего к ней подходил, звучал так: к чему волноваться?

По пухлой щеке Боххуа Мутдаха скатилась слеза, но он слишком оцепенел, чтобы заметить это.

* * *

В своем укрытии Рокур Гепта размышлял об искусстве обмана. Какая ирония, но в то же время какая справедливость заключена в том, что самый надежный способ солгать другим — это прежде солгать самому себе. Если ты сможешь убедить единственную душу, которая знает в чем фальшь, то все прочие станут легкой добычей. Торговцы знали эту простую истину на протяжении десяти тысяч лет, но Рокур Гепта не был знаком с торговцами. Политики тоже знали ее, но политики были обычными жертвами Гепты. Хотя паук знает о мухе все, она никогда не спросит у паука — что он думает о погоде.