Приключения маленького актера. Повесть-сказка

Это жюри должно было присудить премии за лучшие ситцевые костюмы, но какой-то главный член жюри, которого называли Главным художником, не пришел, и жюри не состоялось.

Похоже было, однако, что об этом никто не жалеет.

Премии не были присуждены, никто никому не завидовал, никто не огорчался, и все шумно переговаривались и утверждали, что было очень весело.

О Муре и Петрушке никто и не вспоминал. Но Петрушку это не огорчало он не был тщеславен. Он даже порадовался, что все забыли о таком неудачном его выступлении, почти провале.

Когда уже много щебечущих Золушек пробежало мимо него, Петрушка услышал Машенькин голос.

— Меня совсем не надо провожать, — весело говорила она кому-то. — Я живу совсем близко и никогда ничего не боюсь.

Петрушка изо всех сил крикнул: «Ма-ашенька!» — и она остановилась.

— Постойте, — сказала она, — меня кто-то позвал. Кто-то сказал «Машенька».

В ответ послышался мужской смех, и Машенька засмеялась тоже:

— Ах, это вы сказали, а я и не догадалась!

И они ушли.

Они уходили последними — видно, ситцевый бал этим двоим понравился больше, чем всем остальным. И по коридору больше никто не проходил. Только в зале еще слышались приглушенные голоса, и вскоре из его двери вышли два человека с темными футлярами в руках. У одного футляр был совсем маленький, а у другого — очень большой.

Это были два музыканта из клубного оркестра, два неразлучных друга: флейтист Носик и трубач Хвостик.

Некоторые почему-то считают, что оркестранты различаются не только по группам музыкальных инструментов (струнных, духовых и т. д.), но и по уму. Что будто бы альтисты умнее трубачей, а трубачи умнее флейтистов. Не знаю, откуда это взялось. Носик был ничуть не глупее Хвостика, а оба они вместе были очень хорошие ребята.

Уложив свои инструменты, они вышли из зала в коридор и услышали голос Петрушки, звавшего на помощь. Вернее, услышал его один только Носик — слух у него был, понятно, тоньше, чем у его друга-трубача.

— Какая-то удивительная флейта, — ты слышишь, Хвостик? — сказал Носик, остановившись и прислушиваясь. — Только я не могу понять, откуда она звучит.

— Отсюда! — закричал что было силы Петрушка. — Я здесь!

Но от усталости и волнения голос, видимо, изменил ему. А может быть, его заглушало конфетти, в груде которого он лежал.

— Ничего не слышу, — ленивым басом возразил Хвостик. — Твоя флейта мерещится тебе во сне и наяву. Пойдем-ка, друг, домой!

И они ушли. А жаль! Сердца у них были добрые, и, если б они нагнулись и увидели Петрушку, они непременно взяли бы его с собой.

Ведь музыканты — те же артисты, — бродячий, беспокойный и беззаботный, как дети, народ: сегодня здесь, а завтра там, всегда в походе.

Но Носик и Хвостик ушли, вдали затихли их голоса, и снова Петрушка остался один. Ох, эта ночь, бесконечная ночь на холодном, усыпанном загрязнившимся конфетти полу!

Но вот раздались еще чьи-то шаги — шаркающие, старческие… Это сторож клуба — он же по совместительству швейцар, старик со странной, но, честное слово, существующей фамилией Непейвода, — обходил свои владения.

Дойдя до конца коридора, до двери, ведущей в зал, он услышал, что в темном углу, у двери, кто-то тихонько, хотя довольно пискливо, плачет и жалуется на свою судьбу.

Как вы уже знаете, у старого сторожа была удивительная фамилия Непейвода. Может быть, из-за своей странной фамилии, а может быть, из-за чего-нибудь другого сторож себе ни в чем и никогда не доверял. Даже нагнувшись и увидев Петрушку, он не поверил своим собственным глазам и решил позвать для проверки уборщицу тетю Лизу.

Нельзя сказать, чтобы у тети Лизы был ангельский характер. Тетю Лизу боялись все, вплоть до директора клуба. Дело в том, что она очень любила чистоту и порядок и не выносила беспорядка. А нужно сознаться, что последнего было в клубе больше, чем первого.

Если всякий сдвинутый с места стул или брошенный мимо урны окурок заставлял тетю Лизу ворчать часа два, то можете себе представить, в каком состоянии она находилась после клубного бала, когда все стулья были сдвинуты, а весь пол замусорен конфетти.

Ей бы давно уже надо было уйти домой, но тетя Лиза не могла оставить вверенное ей помещение в таком виде. И в тот самый момент, когда старый швейцар Непейвода увидел плачущего Петрушку, она, подвязав фартук, с большой щеткой в руке, яростно размахивая ею, принялась за уборку.

Не думайте, пожалуйста, что тетя Лиза была какая-нибудь баба-яга и после уборки улетала куда-то на своей метле.

Нет, совсем нет! После работы тетя Лиза уходила в свой уютный и чистый дом, да и сама была очень миловидной и опрятной женщиной. В этот вечер она пришла в клуб, как и все, в ситцевом платье. Но у тети Лизы ее ситцевое платье не стояло колоколом, как у Муры, а было просто и хорошо сшито, и поверх него не были надеты фальшивые драгоценности.

Тетя Лиза получала в месяц столько же денег, сколько Викина мама брала за шитье половины платья, но дома у нее было гораздо больше порядка, чем у Викиной мамы, было гораздо чище и уютней.