Приключения нежной Амелии

В тот момент Эрнст не придал открытому им обстоятельству большого значения, более того, в душе торжествовал над неудачной попыткой признанного ловеласа воспользоваться его именем для достижения цели. Но колесо Фортуны повернулось, и он сам предоставил беззащитную Амелию в руки соперника и соблазнителя. Он бросал себе самые страшные упреки, что вовремя не осознал опасности, которой нежное и нуждающееся в любви создание подвергалось со стороны человека, не способного испытывать по отношению к женщине ни уважения, ни подлинной симпатии. Безусловно, де Ровер только лицемерил, изображая свои чувства, чтобы тем вернее совратить ее. Эрнст содрогнулся при мысли, что увидит милое и добродетельное существо, каким он знал Амелию, в руках интригана и развратника, для которого особой пряностью в чреде его удовольствий была бы сама возможность погубить ее. Эрнст был не настолько далек от сего мира, чтобы не знать, что ничто так не подвержено искушению зла, как природная добродетель, которой была в избытке наделена Амелия. Больше всего Эрнсту хотелось вырвать ее из когтей человека, который не мог принести ей ничего хорошего, но рассудок подсказывал юноше, что в любом случае слишком поздно. Даже если бы ему удалось при ближайшей возможности уплыть во Францию, Амелия была бы к тому времени уже давно связана с человеком, который стал ее роком, знала она об этом или нет.

Ничего не оставалось, как предоставить событиям идти своим ходом, а имя Амелии каленым железом выжечь из своего сознания. Но до того – несколько неотложных дел. Во-первых, как можно скорее передать, законной владелице, то есть – Амелии – плантацию Буамуатье. Плантация приобретена на деньги Сен-Фара, который мечтал о том, чтобы Амелия обрела в ней второй дом. Теперь все это в прошлом, и ему ничего не остается, кроме как по возможности быстрее похоронить свои мечты.

Эрнст, несмотря на свои молодые годы бывший человеком быстрых и решительных действий, сосредоточил внимание на первоочередных шагах. Он составит калькуляцию расходов в связи с покупкой и благоустройством поместья, а затем его агент в столице информирует Амелию о положении вещей. Вне сомнения, полковник, ее будущий муж, пожелает собственноручно управлять плантацией в той или иной форме. Мысль об этом наполнила Эрнста горечью, но он был достаточно рассудителен, чтобы подавить ее. Он позвонил квартеронке, которая заведовала домом, и приказал принести бутылку «Наполеона» из подвала: тот был презентован ему Жераром Дюклюзелем во время последнего визита как средство «для бодрости». Эрнст вздохнул. Боже! еще предстоит разговор с Жераром! Просто невозможно было примириться с новой ситуацией, в которой он оказался по милости судьбы. Разве рискнет он теперь хотя бы раз показаться на глаза этому жизнерадостному созданию, Сюзетте Дюклюзель?! С удивлением отметил он, что в эти тяжелейшие минуты его жизни мысль о Сюзетте терзает его не меньше, чем мысль о неверности Амелии. Сюзетта! Он хорошо знал про те страстные чувства, которые она питала к нему. Сюзетта! Одного обладания ею хватило бы для того, чтобы похоронить печаль об утраченной Амелии!

Торопливо глотнув ароматного коньяка, он вдруг полностью осознал то обстоятельство, что с сегодняшнего дня Сюзетта также становится для него недосягаемой. Он страстно сожалел теперь, что не воспользовался тем моментом, когда Сюзетта, как созревший плод сама упала бы ему в руки, приложи он для этого хотя бы малейшее усилие. Каким же он был болваном! Пока он напряжением всех своих душевных сил пытался сохранить никому уже не нужную верность, та, ради которой приносились все эти жертвы, может быть сладострастно стонала в объятиях другого! И пока он во имя любви наступал на горло страсти, пронзавшей все его жаждущее ласки тело, она беспечно наслаждалась тем, что запрещала ему делать честь!

Чем дольше Эрнст раздумывал над превратностями судьбы, в силу которых верность оказалась бессмысленной химерой, тем с большей страстью упрекал он себя, что не воспользовался случаем и не сорвал розу, которая столь роскошно раскрывалась ему навстречу. Короче говоря, наш друг достиг той точки отчаяния, на которой готов был проклясть добродетель, что до сих пор придавала его чувствам аромат невинности, и много охотнее представлял себя в роли волка в овечьей шкуре…