Приключения одной философской школы

Нетрудно объяснить себе, каким образом такой эмпириосимволист мог явиться заместителем бельтовской школы в критике моих взглядов. Сводя мир опыта к «эмпириосимволам», он, в сущности, понимает опыт индивидуалистически и «психически», подобно этой школе. Его собственный анализ эмпириосимвола (см. сборник «Очерки по философии марксизма») прекрасно показывает, что эмпириосимвол есть ассоциативная, т. е. собственно «психическая» группировка: такие характеристики эмпириосимвола, как «условность» и «замещение» никак уже нельзя отнести к «объективной связи». Следовательно, в понимании опыта он сходится со школой Бельтова, и потому должен сойтись с нею в критик там, где дело идет именно об этом понимании, где в противовес ему выдвигается, как у меня, коллективистическое понимание. Юшкевич ухитряется подобно Ортодоксу, не понять и Маха, смешать его с Юмом считая, что «маховский мир» построен «из ощущений» (стр. 179), тогда как Мах говорит об «элементах», которые в субъективной только связи являются «ощущениями». Эта близость со школой Плеханова приводит Юшкевича и к цитированным выше экскурсиям в область «законов самих по себе» — явных аналогов плехановских «вещей в себе». Вообще же Юшкевич, очевидно, мыслитель далеко не установившийся и не успевший в своем мировоззрении свести концы «символические» с концами «реальными». Он уже успел пристать к Пуэнкаррэ, но не отстал еще и от Бельтова, отсюда его идеалистические построения и наивно-материалистическая критика, идущая рядом вопреки всем законам естества. Подобные промежуточные типы чаще всего кончают на пути… мистицизма. Только отказ от индивидуалистического понимания опыта мог бы спасти нашего эмпириосимволиста от этого исхода.

Возвращаюсь теперь к подлинной Бельтовской школе и ее критике эмпириомонизма. По вопросам историко-философским атаку вел, главным образом, Ортодокс. Тут, как читатель, вероятно, уже догадывается, дело свелось к «изложению». Когда я указывал, что все социальное психично в точном смысле этого слова, ибо всякая социальность, всякое «общение» людей предполагает их психическую деятельность, то Ортодокс, с одной стороны, признал это истиной (еще бы не признать!), но «банальной и очевидной», а с другой стороны, подменивши психологию — идеологией, сделал вывод, что у меня все социальное — идеологично. Для большей убедительности, была приведена даже цитата в кавычках, но с изменением моих слов именно в таком направлении, в каком требовалось. Все эти маленькие приключения я уже разоблачал однажды, и теперь не буду на них останавливаться (См. «Философ. очерки» Ортодокса, стр. 180, 183 и «Эмпириомонизм» Богданова, ч. III, стр. XLIII–XLIV).

Конечный результат критики моих взглядов Бельтовской школой я могу формулировать так: при всем моем глубоком желании вынести для себя что-нибудь поучительное из этой критики, я никак не мог сделать этого. Что же касается ознакомления с некоторыми полемическими приемами этой школы, то и они были мне уже известны — из «Эристики» Шопенгауэра.

Заключение: тень Маркса

Школа Плеханова-Ортодокса берет себе привилегию на марксизм в философии, и повсюду громко о ней заявляет; и это, в сущности, есть главный аргумент школы против всех противников. Принимая этот аргумент на веру, многие товарищи свое безграничное доверие к авторитету Маркса переносят на означенную школу, и искренно негодуют на всех «еретиков», изнутри осаждающих «философию марксизма». Я привел здесь немало данных, показывающих, насколько законно заявлена привилегия.

Внимательно изучая тот, — к сожалению, правда, не полный и не достаточный, — философский материал, который остался от Маркса и Энгельса, доверчивые товарищи и без этих указаний пришли бы к большим недоумениям. Прежде всего, тщетно они стали бы искать там чего-нибудь похожего на те сопоставления «материи» и «опыта», которые служили исходной точкой для нашей отечественной школы. Ничего похожего на аскетически-унылые рассуждения о мире опыта, как «субъективных», личных переживаниях, не представляющих истинной действительности, а только «иероглифы» чего-то… чего-то… Ничего похожего на благоговейно-торжественные заявления, что «материя» — это первопричина, и, как таковая, не подлежит определению и объяснению, подобно богу теологов. Напротив, там нашлись бы прямые и решительные определения «мира предметного», т. е. объективного, как мира «чувственно-действительного» (sinnlich wirkliche. «Nachlass», т. II, стр. 304, и другие места в том же смысле). Далее, ничего похожего на бельтовскую «объективную истину» навеки, а напротив — определенно-текучий критерий истины, — человеческая практика. А ведь это все — основы философского мировоззрения.