Приключения Питера Джойса

Новичку пришлось бы потрудиться, чтобы отыскать дом вдовы Гэмидж. От поселка он отстоял ярдов на сто и был прикрыт холмом и гигантскими деревьями в пять обхватов толщиной. Усадьбу выдавал блеск свежеошкуренных бревен между разлапистыми обомшелыми стволами дубов, вязов, буков и хемлока. Работая как подвижники, мы вдвоем с бабкой опоясали участок стеной из валунов, чем довели до окончательного изнурения быков и себя.

Бревна в доме еще пускали желтую слезу и расчудесно пахли, но не было ни дверей, ни оконных рам. Бабка завешивала их одеялами и шкурами оленей, которых я застрелил чуть ли не с порога — так мало нас боялись животные первое время. Крыша по индейскому способу была обшита корой; очаг, правда, без дымохода, сложенный мной из валунов, мог бы обогреть все Вестминстерское аббатство [136].

М-с Гэмидж, вообще-то особа привередливая, заявляла, что наше жилье ее устраивает: много в нем простора, а на дым и непрошеных жильцов она не обращает внимания. Жильцами оказались белки, заселившие чердак, и за компанию с ними — рой ос. Под домом обосновались бурундук и лесные мыши. Утром вдову приветствовала пара тощих зайцев: тараща глаза, они сидели у крыльца в позе скромного ожидания, пока она не скомандует: «Брысь!». Ночью бабку будили вопли тигровой кошки, и, потеряв терпение, она выставляла из окна ружье и палила в темноту.

Зима подкрадывалась неслышными шагами: то по утрам потянет студеным ветерком из окна, то звякнет ранняя пленка льда на лужах, то блеснет иголками изморозь на павших листьях и на коре крыши. Река утром подмерзала у берегов, но так же спешила и бурлила, черная, с пенной каймой. Вечером с реки доносилось звонкое:

— Хэй-йо! Я иду. Шагон! (Не вешать носа!)

Бесстрашно стоя в челноке, одетая в меха, у форта появлялась Утта-Уна. Она вытаскивала челн на песок, вынимала из него лыковый короб — очередное подношение «большой матери» — и шла к нам, только к нам: других в поселке она не признавала.

— Что это ты принесла мне, дочь? — спросила однажды бабка, запуская руку в короб.

— Маис, — сказала Утта. — Есть хорошо, варить, жарить. Скуанто всегда ест маис. Много ест.

Бабка пропустила сквозь пальцы пригоршню белых и желтых зерен, одно надкусила и со вздохом сказала:

— Нет, ничто не заменит мне ржаного хлеба…

Утта никогда не садилась на стул. Она сразу пристраивалась на корточках у ног м-с Гэмидж, как кошка, которая знает свое место в доме. Отблески очага пробегали по выпуклым ее скулам, блестели точками пламени в зрачках.

— Маис — сажать, когда Месяц Трав. Утта — помогать.

Бабка погладила ее по голове.

— Ты хочешь видеть Генри?

Индеанка низко склонила голову к плечу и посмотрела на бабку искоса.

— Генри придет и уйдет. Большая лодка увезет. Утта — маленький, очень маленький челнок.

— Кто тебя этому научил?

— Птичий глаз.

Бабка начинала тихо беседовать с ней о Христе. Девушка слушала с каменным лицом, потом внезапно вставала:

— Утты нет. Придет опять. Шагон!

А у берега ее караулил Генри.

Другие индейцы скуанто ни за какие блага не хотели плыть в форт. Чтобы ловить сельдь, треску и менхадена [137] или собирать на островах клем — съедобную ракушку, они добирались к морю окольным путем — сетью других протоков. Оказавшись так или иначе возле «висячего дома», они поднимали руки кверху и восклицали: «Хух!».

Бабка решительно ввела кукурузу в наш обиход. Она подарила Утте зеркальце, и та, в восхищеньи, привезла два больших мешка из травы, полных отборных белых зерен. Она же научила бабку стряпать поун — лепешки, маш — кашу из кукурузной муки и саккоташ — смесь из кукурузы, бобов и свинины. Привозила она и бобы, орехи, тыкву, помидоры, а когда бабка запретила ей являться с ношей, девушка обиделась. Как ей объяснить, что за слухи ходили в поселке из-за этих посещений?

Двадцать шесть семей общины Иисуса жили по-разному. Бланкеты — Томас и его жена, трое их сыновей с женами и детьми — обосновались прочно, широко, дом их был лучший в поселке, на них работали «выкупные», и даже коровы и овцы Бланкетов выглядели как на английском пастбище. Недурно обжились дель Марши, братья Чики, Шоурби, Кентерлоу — но далеко не все остальные. У Тома Долсни прихварывала хозяйка, а детей не было, и он ворочал один все хозяйство. Хуже всех приходилось Джону Блэнду с дочерью, невзирая на все его прозрения и откровения. Здесь все решала воловья сила, а не деньги: рабочих нанять было негде, соседи помогали-помогали да и перестали. Самое лучшее было — взять в дом зятя, но жениха в поселке не нашлось. Иногда Блэнды оставались без обеда, и тогда слышны были вопли несчастной Люси, которую отец наставлял библейским способом.

Именно он и явился к нам с Томасом Бланкетом ненастным ноябрьским вечером. Старшины сели у огня, и, поговорив для отвода глаз о том, о сем, проповедник сказал:

— Часто, сестра Кэтрин, навещает тебя молодая язычница. В поселке толкуют об этом превратно. И ее дары… от бога ли они?