Приключения Питера Джойса

Солнце стало слегка пригревать наши затылки, когда на одном из речных поворотов открылась деревня скуанто. Река здесь сильно суживалась. На ее берегу тянулась длинная бревенчатая пристань, к которой были пришвартованы лодки самых разнообразных форм, а на самой пристани толпилось великое множество индейцев в пестрых одеяниях. Подлый страх схватил меня за сердце и уже не отпускал. Нас была жалкая горстка против полчища диких, утыканных перьями, и даже лица наших гребцов показались мне угрожающими. Я не заметил, что отчаянно сжимаю ружье, и Питер вынужден был меня окликнуть, чтобы я его опустил.

Лодки одна за другой ткнулись носами в пристань, гребцы выпрыгнули и первым делом вежливенько подхватили под руки Тома Бланкета, который со своей библией был ни жив ни мертв, и бережно снесли его на пристань. Такую же честь они оказали Шоурби и Питеру, а нам с Генри и прочим только помогли выйти из лодок. В это время все орали «Хух!», а те, у кого были ружья, палили из них вверх, так что у Бланкета были все основания гордиться встречей, если бы он не трясся, как осиновый лист. Это было всего-навсего учтивым приемом — точно также встречали тех. кто прибыл после нас.

Потом толпа расступилась, и мы увидели благообразного старого джентльмена, сидевшего на чем-то вроде березового трона или носилок. Он сидел наклонясь вперед и высоко подняв худые плечи, как сидят очень старые люди, но глаза, точно прорезанные кончиком ножа в коричневой коже, были блестящие и живые, из-под кожаной шапочки висели длинные седые локоны, а над лбом возвышался целый лес орлиных перьев.

Джойс подошел к нему, старец поднялся и, протянув руку, к нашему изумлению, обменялся с ним крепким английским рукопожатием, причем так долго тряс руку гостя, что тот уж и не знал, как ее получить обратно. А это тоже было обыкновенной воспитанностью, желанием угодить гостю точным соблюдением его обычаев.

Том Бланкет сказал хорошую речь, в которой было до черта слов о братской дружбе и любви, но так как переводчика тут не случилось, то заряд пропал даром. Питер ограничился тем, что преподнес старому вождю красную шерстяную рубашку. Вождь Оримха, что значит «камень», благодушно принял дар, однако рубаху тотчас напялил на себя какой-то его родственник. После этого Оримха пригласил нас отдохнуть с дороги, и его унесли на носилках. В толпе мелькнуло милое лицо Утта-Уны, и Генри просиял. Она была в длинной рубахе со сложным цветным орнаментом из игл дикобраза, в черных волосах краснели листья клена, а на лице был нарисован «узор радости». Утта повела нас в деревню.

Она начиналась с кипарисовой аллеи. По сторонам ее стояли высоченные столбы, украшенные резьбой, — племенные тотемы; на верхушке каждого столба было искусно вырезано изображение зверя, ярко окрашенное и устрашающее. За частоколом, охватывающим деревню, шли правильно разбитые аллеи, потом огороженное жнивье, а вдали маячили высокие круглые башни из коры для запасов маиса; связки початков того же маиса бесконечными гирляндами опоясывали и частокол. Потом показались Длинные Дома… Все мои представления об индейцах начали рушиться, когда я увидел эти жилища: массивные, в два этажа, с переплетом из гладких бревен, между которыми была заложена белая или голубая глина, смешанная с обрезками из тростника и маисовых стеблей, и с такими же, как у европейцев, двускатными крышами, только не черепичными, а из коры. Утта откинула дверную завесу и сделала приглашающий жест. В первый миг трудно было разглядеть что-нибудь, кроме длинной череды горевших посредине костров и свисавших с потолочных балок гирлянд маиса. Они были развешаны по стенам в виде плетеных кос. Пахло дымом, копотью, табаком, сырой кожей и еще чем-то; запах этот с тех пор стал для меня неотъемлемой частью индейского жилья.

Дом во всю длину был разделен перегородками на столько отделений, сколько жило семей, посредине же оставался широкий проход, где горели костры, у каждой семьи свой. Здесь было женское царство в полном смысле слова, и правила здесь индеанка — толстая старуха с жгучими черными глазами. По ее приказу тотчас появилась громадная каменная чаша, в ней истолкли желуди и орехи хикори вместе со скорлупой, потом бросили всю эту смесь в воду — получилось белое маслянистое молоко, которое мы с наслаждением выпили, закусывая лепешками. Утта сказала, что мы находимся в роде Оленя, в братстве Волка, а угощает нас ее овачира — семья. Нам не осмеливаются предложить настоящую еду, чтобы не испортить дорогим гостям аппетит перед табаги — общим пиршеством.