Приключения Полынова

Разглядывать дорожные пейзажи всегда было для Полынова наслаждением. Тем более он мечтал о мгновении первой встречи с Меркурием. Но сейчас, чем далее он вглядывался в пейзаж чужой планеты, тем сильней в нем росли безотчетное раздражение и неприязнь.

Огромное солнце опиралось на горизонт Меркурия стеной белого пламени. Такой яркой, что он плавился и прогибался, как под тяжестью. Равнина вдали мутно пылала, подожженная нестерпимым светом.

Вверху застыло черно-фиолетовое небо. В космическом холоде медленно шевелились багровые языки протуберанцев. Оттого еще более усиливалось впечатление разверзнутой печи, готовой обрушить на Меркурий жар и пламя.

Но от Солнца отлетали жемчужные крылья короны; в их взмахе таилась прохлада сумерек. Неистощимый полдень, непроглядная ночь, мягкий вечер — все соседствовало в противоестественном контрасте. Меркурианский воздух мерцал и светился, пропитывая собой и свет и тень. Как мгла, хоть это и не было мглой. Неосязаемый трепет пространства, дрожание эфира — этому не было точного имени. Все смотрелось нечетко и зыбко, как сквозь струящуюся пелену, которую так и хотелось сбросить.

— Черт! — выругался Польшов, отчаянно мигая. Глаз невольно учащал движение век, чтобы устранить помеху — стереть несуществующую слезу.

Остальные чувствовали то же самое — досаду и раздражение. Разум почему-то не хотел принимать того, что видел глаз; это было незнакомым и неприятным ощущением.

— Никак не могу понять, что же это такое, — вздохнул, наконец, Шумерин.

— Просто мы внутри газосветовой трубки, — щурясь, сказал Бааде. — Или внутри полярного сияния, если так больше нравится. Разреженная атмосфера, близость Солнца и, как следствие, высокая ионизация газов. Вот и все. И между прочим…

Он обвел взглядом друзей.

— …Между прочим, мы превратились в святых. Он протянул руку, и тогда все заметили, что над шлемами горят еле заметные лучистые нимбы. Огоньки бежали и по корпусу корабля.

— Электризация! — догадался Польшов.

— Точно. И знаете, что мы приняли за шорох листьев? Потрескивание этих самых искр.

— Могли бы сразу догадаться.

— Конечно.

— Но какой вид у Меркурия…

— Неуютный.

— Верно…

Они долго переговаривались так, потому что дольше разглядывать Меркурий почему-то не хотелось, а признаться в этом было неловко. Здесь ничего не значили обычные оценки. «Прекрасный», «жуткий» — эти и подобные им слова не годились. То был воистину чужой мир, требующий новых определений.

Но они прилетели исследовать, а не любоваться пейзажами и потому не придали первому впечатлению особого значения. У них были программа, задачи и цель. Эмоции не имели к этому ни малейшего отношения, так им казалось.

* * *

Шумерин хозяйским взглядом окинул площадку. Порядок. Блестит сейсмограф, похожий на гигантскую канцелярскую кнопку, вколотую в почву; если местности будет грозить землетрясение, то благодаря сейсмографу они узнают о нем заранее. В тени скалы притаились счетчики Черенкова. Ливень космических частиц их тоже не застигнет врасплох. Правда, такие же приборы дежурят и на корабле, но инструкция есть инструкция.

Иначе нельзя, никак нельзя. Они не беззаботные туристы.

Им, как альпинистам, нужны страховка, невидимые помочи в руках у тех, кто послал их вперед.

Вся площадка поблескивает усиками, проводами, чашами антенн, оскаленными пастями газозаборников. Стадо умных механизмов. Нет, скорей плантация диковинных растений, взращенных усилиями тысяч умов. На ней зреет урожай информации. Садовник, наконец, может уйти: урожай вырастет без него.

Но сколько времени потеряно! Зря или не зря? Если не считать двух-трех приборов, остальные либо дублировали работу корабельных установок (для сопоставления результатов!), либо вновь и вновь уточняли, дополняли, перепроверяли сведения, полученные от автоматических станций, сброшенных ранее. Все это было нужно, необходимо, но они лишились по крайней мере двух экскурсий в глубь планеты. Обидно, по-человечески обидно. Хочется идти, смотреть, ощущать, переживать. А цифры везде одинаковы. Что здесь, что на Земле, что в другой галактике.

И к чему вообще, если вдуматься, сводится их роль первооткрывателей? Надзиратели за умными машинами? Экскурсанты, которые осматривают планету, по ходу дела подтверждая данные, полученные от автоматов?

Нет, конечно, он не прав. Цифры безгласны и мертвы. Что такое сама по себе «температура плюс сорок градусов по Цельсию», скажем? Пустой звук. Лишь ощущения человека оживляют ее. Сухость губ, рубашка, прилипшая к телу, горячая кровь, стучащая в сердце, и многое, многое другое связывается тогда с ней.

Меркурий еще не коснулся души человека, так-то вот. Автоматы открыли его для разума. Но только люди откроют его для чувств. Нельзя любить, ненавидеть абстракцию. Нельзя жить в мире графиков и физических величин, если он не обжит сердцем. Нельзя расселить ум и чувство по разным квартирам — человеку станет плохо, сквозь душу пройдет трещина. Что-то останется в прошлом среди идиллии лесов и пашен, а что-то уйдет в будущее, поселится на голой пустыне фактов.