Приключения Полынова

— Фью! Соблазнительно, и все же, братец, нельзя: Твор — слуга. Сегодня он тебя вправе, а не наоборот. Может, Владык для такого дела поискать? Рамирес издал короткий смешок. — Кажется, мы заразились и чуточку спятили, а?

«Верно», — чуть не сказал Гундарев. Мысль наконец прояснилась. Ай да Владыки! Сами не решились сорвать переговоры — страшно. Инициатива должна была исходить от нас, и они нам ее навязывали. Какие теперь переговоры, о чем? Глас народа — глас божий…

— А, где наше не пропадало! — вырвалось у Гундарева. — Гулять, так уж до конца!

Впечатления той ночи спутались в памяти Гундарева. Когда мосты сожжены, а в небе колдовской свет лун, а вокруг безудержное веселье и эта ночь, как молодость, больше не повторится…

Где бы они ни появлялись, их тотчас обступали ридляне. Им снова бросали в лицо все, что о них думают, — плохое, разное, всякое. И к ужасу Рамиреса, ужасу, который вскоре сменился оторопью восторженного удивления, Гундарев отвечал хулителям так, как уже ответил однажды. И толпа притихала. Понемногу слышавшие Посла стали сплачиваться вокруг землян, отгораживая их от новых натисков и поношений.

Так посреди всеобщего кипения возникло подобие островка, центр которого составляли земляне. Но это длилось недолго. Как, отчего произошел перелом? Выражение лиц изменилось, все смешалось вокруг, забурлило прежним весельем. Грянула музыка, да; горячий ритм взбудоражил кровь, подхватил и понес. Гундарев не успел опомниться, как ухватил чью-то многопалую руку. Или, наоборот, его вовлекли? Неважно, неважно! Устоять против детски-наивного напора толпы было нельзя, невозможно. Ноги пошли сами собой. Ничто уже не имело значения, кроме сиюминутного, здешнего. В небе плясали луны, от топота ног содрогалась твердь площадей, скалясь, на крышах пританцовывали химеры. Семилунье, Семилунье! Что-то окончательно растаяло в душе Гундарева, он лишь на мгновение удивился, что кружится вместе со всеми, что ему жарко дышат в лицо, что он обнимает кого-то (неужто ридлянку?) и что ему хорошо, вольно, славно, как было разве что в детстве, в позабытом давным-давно.

Ах, вы не знаете, как умеют плясать на Земле? А ну, Рамирес, давай тряхнем стариной… К черту возраст! И кто же это, какой мизантроп сказал, что в этих славных лицах есть что-то рыбье, лицемерно-любезное?! Не было этого никогда, быть не могло…

Как-то незаметно всей шумной, умаявшейся компанией они оказались за предлинными наспех накрытыми столами, и так же вдруг в руках у всех очутились кубки. Тут все смешалось. Для землян в здешних напитках не было ничего хмельного, и все-таки они захмелели — от стремительных танцев, от всего пережитого, что на них навалилось, от вольных просторов искренности, которые с такой внезапностью распахнулись. Они вслух честили спесь, лицемерие, все, что ненавидели сами, и ридляне дружно вторили им и спрашивали: а как на Земле? И люди отвечали с наивозможнейшей откровенностью, иногда споря друг с другом, забывая, кто подле них, и это тоже было ново, независимо, прекрасно.

Раскрыться, да их заставили раскрыться — ловкий ход! Ну и злорадствуйте на здоровье, неведомо вам, что подлинная, на века дипломатия крепка правдой. Никакие владыки не вечны, вечен только народ, а он здесь, с нами, пусть беспомощный и наивный, но таким будет не всегда…

Молодцы, что задали нам перцу, правильно! Да, да, это я тебе говорю, дружище!.. Что, прах побери эту нашу инаковость? Нет, извини, тут не согласен: инаковость — не помеха, наоборот, без нее мир был бы пресен и скучен, как пропись таблицы умножения…

Это ли говорилось, другое — неважно. Важно, как говорилось. И как слушалось! Ничего подобного Гундарев не переживал. Громыхание кубков, возгласы и слова; многолунный, неземной свет на лицах, то серьезно внимающих, то смеющихся; понятные уже без всякого транслятора голоса; так бы и обнял всех! Не все было безмятежно, нет. Возникали и споры, случались недоразумения, но все как-то легко улаживалось, а если даже я оставалась горчинка, то, чувствовалось, и она нужна, как озон в послегрозовом воздухе. Только бы эта ночь не кончалась!

Много еще чего было, но напор впечатлений перегрузил память. Когда мелькнуло последнее? Ах да, это было уже в резиденции, в холодном полумраке ее покоев, ведь ночь все-таки кончилась…

— Переживаешь, Посол? — Рамирес легонько подтолкнул его локтем. Владыки…

— Что посеяли, то и пожали. Но ведь стоило?

— Еще как стоило! Хватит фальшивых заверений, мы — люди! И знаешь что?

— Знаю, можешь не утешать. Будущее сведет нас с ридлянами, и договор, настоящий Договор, будет подписан. Не сейчас, через сто, тысячу лет будет!

— Вот и я о том же… Интересно, потребуются ли тогда дипломаты?

— А вот этого мы с тобой никогда не узнаем. Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется… Ничего, жизнь мудрее нас.