Приключения сомнамбулы. Том 2

Встряхиваясь на выбоинах, петляя, выползли, наконец, из двора в вымерший город. За чёрными кронами оцепенели дома. Лишь светофоры понапрасну усердствовали на перекрёстках, ярко освещённый пустой трамвай потерянно катился в Косую линию, но тут его заслонил лепной угол, помчались навстречу, чудом увёртываясь от лобового столкновения, стволы, заскользила, смазываясь, сумрачная лента невесомых громад, отблескивавших в верхних этажах окнами; блеск очков выдавал окутанное тьмою лицо?

встреча в ночи

Остап Степанович, благоухая вирджинским табаком, кремом, одеколоном, медленно выплывал с распростёртыми объятиями из-за задымленного стола; жадно вгрызался в глазное яблоко Соснина, усаживался в апсиде правого века на красноватом мокром фоне режущей боли.

Усевшись-таки и поспешно, забыв о мундштуке, закурив, окутался облачком пахучего дыма и с развязностью циркового карлика стал болтать до смешного уродливыми обрубками ножек, обутых в тёмные лаковые туфельки, которые нежно обнимали беленькие, с сиреневыми кантиками, хлопковые носочки; при этом следователь упражнялся в ковбойской сноровке, раскручивал над головой выраставшую из пупка верёвку с петлёй, с разбойничьим посвистом резко, как лассо, кидал её в клубления мути и подтягивал обратно, тащил упиравшуюся добычу, в другой руке вертел, поднося к очкам, глянцевую открытку с кровоточившей вишнёвой веткой и жемчужным конусом священной горы.

– Магический реализм на черновиках плоская штука, – бухнул басом Бызова в барабанную перепонку, продолжил размышления вслух с обычной напевностью, – стоит ли углубляться в глупые миражи? Не осточертели разящие тлетворным эстетством трюки?

Пытаясь унять тревогу, вызванную совсем уж странным поворотом допроса, Соснин отнёс филологическую болтливость Остапа Степанович к безобидным издержкам его редкостной эрудиции, прочистил морганием зрение.

отзвуки метапрозы

Машина дёрнулась.

Бызов по инерции пнул интеллектуальный роман, пощёлкал по лбам бескровных умников, из коих, как шила из мешков, выпирали идеи. Шанский нехотя вспомнил о рефлексивных заходах, которые ищут глубину и объёмность в самозамыканиях текста. Затем молчаливого Геннадия Ивановича высадили у его дома.

Умиротворённые плавным движением, угомонились, обмякли. Оплыли профили, в причудливую бесформенность слиплись затылки, плечи, складки плащей; глаза слипались. Когда от затяжки сигареты у шофера вылепилась малиновая, с мохнато-огненной пещерой, ноздря, вернулся Остап Степанович.

пожар? наводнение?

Похоже, впрочем, он и не исчезал.

Во всяком случае болотный бобрик с тропинкой наискосок парил ковром-самолётом, в углу ковра сверкала плевательница из нержавейки.

К убранству строгого кабинета добавилась блиставшая надраенным металлом старомодная, пламенной масти машина, при бурном прогрессе спасательной колёсной техники годная разве что на роль музейного экспоната, хотя и оставшаяся в завидной для нынешних пожарных депо готовности, – к бокам прижались большие плоские катушки со шлангами… надутые шины, чуть вдавленные в бобрик, едва бы взвыла сирена, резво бы покатили; и ждала рвущихся в огонь и воду седоков с топориками за поясами длинная скамья вдоль красного машинного туловища, над скамьёй, вперемешку с кожаными ручками для держанья, чтобы пожарные не вываливались на поворотах, свисали со штанги медные колокола.

Да, Остап Степанович курил, густые усы, сухо потрескивая, пылали, от него несло палёной курицей, он аппетитно втягивал закопченным носиком снопы искр, сажи, в очках плясало пламя, а не тронутая огнём немалая часть лица безмятежно дремала под дымною пеленой. Из чёрных густых ветвей, поблескивая стеклянным глазом, высунулся Сухинов, стал поливать огонь из голубоватого, с отбитой эмалью, чайника, будто не воду, бензин лил – огонь трещал… Сухинов панически отпрянул во мрак, по Большому проспекту плыли, натыкаясь на дома, деревья, гробы… город тонул…

С туфельки на нижнюю губу следователя тем временем быстро ползла раздвижная лестница. Соскользнув с округлого лакового носка, упёрлась в рифлёный рантик, и хотя Остап Степанович в силу врождённой неугомонности всё ещё упражнялся с лассо и болтал ножками, хотя лестница ходуном ходила, скрипела, прогибалась, по ней сноровисто карабкались фигурки в брезентовых робах, касках с блестящими гребешками, в одной из фигурок Соснин, вспотев от изумления, узнал себя – юркий, с петлёй на шее, затягивавшейся под ликующий свист, ловко перепрыгивал запёкшиеся складки губы.

Чувствуя, что задохнётся, зажатый на заднем сидении Шанским и Бызовым, силился окликнуть отчаянного смельчака, но потерял голос, не мог грохнуть и в немые колокола – за язычки колоколов ухватились насупленные, с обвислыми брыльями лысые звонари, а маленький двойник с бранспойтом забрался на ангиому, выпустил тугую струю.

Остап Степанович зашипел, треснул и развалился, опахнув вонючей пригарью, как целлулоидный пупс, из обугленного чрева его вылупился Владилен Тимофеевич с намотанным на руку концом верёвки.