Приключения сомнамбулы. Том 2

Здесь… – задумчиво, протяжно повторил он, – а если не здесь, если – рядышком? Разумеется, я не могу утверждать, что сдвинь вы окно на полметра, дом бы устоял невредимым, не могу. Но зато могу это предположить, в том-то и логический фокус, которому вам, увы, противопоставить, как я понимаю, нечего.

За окном опять потемнело.

– Ладно! Зайду с другой стороны. А если… если злосчастное окно всё же подвинуть с перестраховкой, так подвинуть, чтобы не разрывался контур? Хуже пропорции? Позвольте, позвольте, с каких позиций хуже? С чьих позиций? И как же, минуя логические доказательства, отринув элементарное здравомыслие, вам удалось найти оптимальные границы прочностной и функциональной свободы эстетического решения? Интуитивно? Ну, полно шутить, Илья Сергеевич, вы же архитектор, а не пчела…

По подоконному отливу забарабанил дождь.

– Одна дождинка ещё не дождь! – оптимистично откликнулся, не подняв головы, Остап Степанович и снова чело нахмурил, пропел протяжно, делясь лишавшими покоя сомнениями, – может вы на свете лучше всех, только это сразу не поймёшь… Боюсь, ох боюсь, грешным делом, что с методологией принятия решения у вас органичные нелады, что искомую свободу творчества, роль которой не умаляю, которую сам был бы рад-радёшенек при должном её обосновании поприветствовать, вы не удосужились осознать как необходимость перво-наперво конструктивную, потом функционально-планировочную и лишь затем – эстетическую. Прочность, польза, красота – в такой очерёдности, если не запамятовал, располагала многовековая практика приоритеты зодчества, не зря устояли, не уставая, заметьте, радовать глаз, ещё рабами Рима сработанные колонны. О, главное-то я успел прочесть и понять, – долбил Остап Степанович, вставая, огибая стол.

– Огромное небо, одно на двоих! – изумился. – И куда-то всё спешат такси, – приходя в себя, философски оценивал обстановку за окном Остап Степанович, затем кротко жалел липы, истерзанные холодным ветром, ливнем, а своё недовольство выказывал громко, твёрдо, – уникально аномальный год выпал! Зимой оттепели замучили, едва травка с листиками зазеленели, запоздалый ладожский лёд загубил погоду и настроение, мечтал порыбачить. Ни в какие ворота, ледоход под конец июня.

– Но следы неблаговидных деяний не смыть дождям времени, не надейтесь… – издали вещал Стороженко.

– Вы, Илья Сергеевич, несерьёзно, путано аргументируете, словно прячете сокровенное, – пробил-таки Остап Степанович оболочку беспокойной, даже тревожной дремоты, под которой укрывался Соснин, – я не посягаю на профессиональные тайны, храните свои заготовки для творческого соревнования! Помилуйте, я не конкурент вам. Если мы и тужимся сейчас переспорить один другого, то затем только, чтобы помочь рождению истины. Но время дознания истекает! Учтите, истекает в год юбилея, когда нас торопит очиститься от замаравшего проектно-строительный комплекс ночного безобразия сама символика славной даты, когда все мы особенно нуждаемся в ясности… Я телефона боюсь, как бомбы, шеф с минуты на минуту взорвёт: неси-ка, что раскопал! А на мне ещё содоклад к принципиальной международной встрече, где надо каждое слово взвесить. Пропади они пропадом, – раздражённо похлопал по бумагам в поисках зажигалки, – потогонные международные обязательства… Помолчал, успокаиваясь.

– И не мне одному за рубежом достаётся, недавно из друга моего в Японии соки, как могли, выжимали: заседания с утра до ночи, не досуг восточной экзотикой насладиться, – с расслабляющим удовольствием скользнул взглядом по прислонённой к чернильнице открытке, взял её, помахал глянцевым соблазном со стереоскопически-выпуклым цветением сакуры на фоне оснеженной Фудзиямы.

Соснин еле удержал смех.

– Стороженко! – вскочив, чинно доложил в телефонную трубку следователь и, обмякая, счастливо закричал, – а-а-а, давно бы так, уверен был, что и это найдёте, картотека всё-всё хранит! – победно качнулся к Соснину, как если б тот уже раскололся, – что там, в аннотации? – расплывался, довольный, пушистенькие усы оглаживал. Вдруг уронил на бумаги трубку, привстал на цыпочки и резко хлопнул над головой ладонями, но промазал, спасшаяся моль издевательски затрепетала в рассеянном холодном свете под потолком; раздосадованный следователь приказал в микрофон хозяйственному отделу вытравить, наконец, насекомых, мешавших сосредоточиться…

– Я всего лишь гуманитарий, законник… – управился с зажигалкой, у которой иссякал баллон, вернулся к узлу противоречий, так его волновавших, – я невольно, по-хорошему завидую вашему, удостоверенному дипломом художественному таланту, и неужели моя бескорыстная зависть, дополненная укрепляющейся симпатией, помешает понять почему вы не вняли завету древней триады? Почему замкнулись в эфемерной, но, увы, не безвредной для духовного здоровья сфере оторванного от жизненных нужд искусства?

Моль кружилась под потолком.