Приключения техасского натуралиста

По пути к нашему второму привалу на реке Лампасас мы пересекали плато Эдуардс, неровное, изрезанное бесконечными протоками. Во влажный сезон они прыгающими стремнинами катились по блестящим отполированным валунам, то притормаживая в голубых заводях, то отчаянно бросаясь с одного чистенького известнякового уступа на другой. Я-то привык к грязным водоемам и медленным речкам, всем этим Оленьим протокам и Коровьим рукавам, заболоченным да еще засоренным притокам реки Бразос, чьи сонные воды всегда напоминали мне обыкновенные кухонные помои.

Поэтому живописные холмы и деревья, чистые речки с шумящими водопадами, утесы, которые мальчику из прерий казались горами — все это я воспринимал как некий новый, свежий мир, определенно более приближенный к мальчишечьим представлениям о рае, чем летняя пыль и зимняя грязь будничных прерий.

Огромное плоскогорье занимает около восьмой части штата, и, хотя большую часть своей жизни я прожил на другом конце Техаса, мое сердце всегда оставалось на плато Эдуардс.

Стало быть, я выбрал его для годичной инвентаризации своих трудов. Один друг предложил мне убежище в большом каменном доме на его ранчо в долине Медвежьего ручья. Собственно ранчо являло собой углубление в откосе на границе нагорья и прерий к востоку от него. Оно расположено в нескольких милях от шоссе, как сострил один мой знакомый редактор, «в центре окружающей территории» — страны коз и оленей, богатой зеленью и бескрайней в ясный день, усеянной всех оттенков зеленью кедров и разных пород дуба, вздымающейся волнами холмов, тающими где-то вдали в синей дымке туманного горизонта.

Двухэтажный дом был сооружен почти век назад под школу для мальчиков. Он построен в форме буквы «L» и фасадом обращен на юг. Сложенный из известняковых плит со стенами почти метровой толщины, он похож больше на крепость, нежели на школу или тем более жилой дом. В моей комнате на втором этаже, размером семь на семь, целых четыре окна — широких, как ворота сарая. Два выходят на юг с видом на долину Медвежьего ручья и гору Пятницы за нею. Два других — на север с видом на склон, увенчанный загонами для скота времен переселенцев: бревенчатыми стойлами и навесами, разбросанными среди гигантских виргинских дубов. Три стены моей комнаты сложены из грубо отесанного известняка, отчего стены сплошь в углублениях, трещинах и всяких зарубках. Четвертая стена — обыкновенная хлипкая перегородка, которую я попросту заставил книжными полками.

Вид и убранство моей комнаты были мне отнюдь не безразличны. Я равнодушен к хоромам, но мне вовсе не хотелось, чтобы она являла собой зрелище, оставленное пронесшимся ураганом. То есть моим идеалом был некий живописный беспорядок.

Самый заметный предмет в комнате — круглый крепкий дубовый стол, несколько лет назад конфискованный лесничим из тайного игорного заведения, где этот стол предназначался для игры в покер, оставляя четырем игрокам широкие возможности для тайных манипуляций. В центре стола я поставил большую лампу, разложив вокруг нее книги, — потом, в зимние ночи, мне казалось, что она посильно согревала эти томики. «Книжные полки» у деревянной стены, о которых я уже упоминал, представляли собой мореные под дуб ящики из-под яблок, поставленные один на другой до самого потолка. Большинство из них отдал мне знакомый торговец фруктами, остальные я приобрел на толкучке, по десять центов за штуку. На другой стол я поставил пишущую машинку (древний «Оливер» пятой модели), положил пару книг, папку для рукописи и пачку бумаги. Стулья (за исключением одного дорогого новомодного изобретения — специального кресла для машинисток с хитроумным механизмом регулировки высоты) тут дубовые, с сиденьями из сыромятной кожи — произведение ремесленника, чья мастерская затерялась где-то в техасских лесах близ Эпл-Спрингса.

Для занавесей и покрывала на кушетку я использовал грубое полотно, обычно именуемое мешковиной, которое хорошо сочетается с бледной желтизной известняка. Пол комнаты за сто лет изрядно вытерся и покоробился из-за деформации шестидюймовых досок, пошедших на покрытие. Я даже жалел, что не позаботился заранее о каком-нибудь веселеньком коврике на замену двум унылым драным дорожкам в центре комнаты.

Откровенно говоря, меня долго раздражала дырка от выпавшего сучка в потолке. Но только до тех пор, пока я однажды, лежа на кушетке, не увидел в ней маленькую трогательную птичку — каньонного крапивника, с любопытством смотрящего вниз. Я лежал, не мигая уставившись на него, и он вдруг перелетел на камин, проскакал по нему от одного конца до другого, потом обследовал стол с машинкой и перепорхнул на центральный стол, где провел некоторое время, бегая по книгам и брошюрам и поклевывая бабочек-чешуйниц на цветных иллюстрациях. После короткого визита на тумбочку крапивник повторил весь маршрут в обратном порядке — большой стол, малый стол, камин — и выпорхнул через отверстие в потолке. Время от времени он возобновляет свои посещения, и я вполне примирился с этой безобидной дыркой.