Приключения теоретика (Автобиографическая проза Виктора Шкловского)

Нищий, но верящий в свое признание художник - еще один штамп постромантической литературы, однако в "Zoo" его не только провозглашает главный герой, но и косвенно признает героиня в словах, за которые любой влюбленный дорого даст, чтобы услышать или прочитать их в письме от любимой: "Ты нужен мне, ты умеешь вызвать меня из себя самой" (с. 288). Его непричастность к плотному миру "быта", его легкость - которую он сам признавал за собой в "Сентиментальном путешествии" и к которой Аля призывает его в "Zoo" - дает ему силу небытийного, отрицательного, "промежуточного" начала, властную над душой "общеевропейской" женщины, способность добираться до глубинной истины ее личности, недоступную ей самой без помощи извне. Однако эта власть существует только на письме, в ситуации литературного эксперимента вдвоем, на эпистолярной дистанции; ее недостаточно для взаимной любви, и в конечном счете в "Zoo" разыгрывается традиционный для русской литературы сюжет о любовном фиаско умного, тонкого и совестливого мужчины. Первая автобиографическая книга Шкловского была "сентиментальной" повестью о политических неудачах, вторая - повестью о собственно сентиментальной неудаче, которая ведет к политической капитуляции. В финале ее герой поддается низкому чувству ревности и на резкое ответное письмо Али реагирует обращением уже не к ней, а в совсем иную инстанцию. Главная метафора книги оказывается перевернутой: в предисловии автор представлял дело так, будто эмигрантская тоска - это такое условное художественное выражение любовной фрустрации, но в итоге все выходит наоборот. Формальный замысел, заявленный в предисловии к книге, вывернулся наизнанку, ностальгический "материал" исподволь подмял под себя эротическую "функцию". Современный критик подводит итог: "Я тебя люблю" расшифровывается как "Я хочу вернуться в Россию". Письма к Але оборачиваются письмом во ВЦИК"18 .

История с биографией

Веселые времена обнажения приема прошли

(оставив нам настоящего писателя - Шклов

ского). Сегодня такое время, когда прием

нужно прятать как можно дальше.

Лидия Гинзбург, 1927

Уже в первых автобиографических книгах Шкловского время от времени по контрасту с остроумно-парадоксалистским, нарочито бесстрастным стилем начинает звучать другой, патетически-возвышенный. Такова в конце "Сентиментального путешествия" дважды повторенная (от лица рассказчика и от лица одного из участников событий) почти библейская повесть об исходе народа айсоров из охваченной резней Персии в 1918 году, а также о подвиге "странного" американского консула доктора Шеда, подбиравшего и спасавшего детей, которых беглецы были вынуждены оставлять на своем пути. Деятельное милосердие христианина-американца к христианам-айсорам - заключительный аккорд первой автобиографической книги Шкловского; мольбой о милосердии заканчивается и вторая книга - только эта молитва названа "заявлением" и адресована в далеко не христианский ВЦИК:

Я поднимаю руку и сдаюсь19 .

Впустите в Россию меня и весь мой нехитрый багаж: шесть рубашек (три у меня, три в стирке), желтые сапоги, по ошибке вычищенные черной ваксой, синие старые брюки, на которых я тщетно пытался нагладить складку.

И галстук, который мне подарили.

А на мне брюки со складкой. Она образовалась тогда, когда меня раздавило в лепешку (с. 329).

Патетически-молитвенная, хоть и сдобренная шутовством, интонация возникает у Шкловского по художественной закономерности. Он так настойчиво педалировал тему своей безбытности, что вольно или невольно оказался в роли нищего скитальца, которому положено обращаться с мольбами к высшей силе - он заслужил это своей аскезой. Можно сказать, что решение вернуться в Советскую Россию, если не на гибель, то в рабство, является, как всегда у Шкловского, одновременно и поворотом сюжета, и эффектом стиля: назвался странником будь рабом божьим, а не веришь в бога - сдавайся хотя бы ВЦИКу...

Поиски эпического или квазирелигиозного противовеса безбытной "жизни между рамами" выливаются у Шкловского в существенную для позднего русского формализма проблему биографии.

Еще в "Сентиментальном путешествии" писатель говорил о безответственности и неэффективности русских революционных властей:

Мы напрасно так умны и так дальновидны в политике. Если бы мы вместо того, чтобы пытаться делать историю, пытались просто считать себя ответственными за отдельные события, составляющие эту историю, то, может быть, это вышло бы и не смешно.

Не историю нужно стараться делать, а биографию (с. 114).