Приключения троих русских и троих англичан. Плавающий город. Священник в 1839 году: [романы]

Жюль смутился, низко поклонился и обернулся к Дельтуру, чтобы попрощаться и с ним. Слезы душили его, застилали глаза, и юноша почти не видел сухого и холодного поклона. Не заметил и молчания, которым его проводили до двери.

Любовная лихорадка — это не сумасбродство, это болезнь. В жару, не помня себя. Жюль вернулся домой и, едва ответив нечто невразумительное удивленным родителям, отправился в свою комнату и лег. Сон иногда лечит душевные раны. Жюлю ничего другого не оставалось, как предаться его заботам.

Глава XVI

В лачуге колдуньи. — Пьер, бывший священник, и погибшая душа — Абракса. — Сеанс чародейства.

Лишь в двух домах в Нанте не спали в ночь с тринадцатого на четырнадцатое марта 1893 года. В одном из таких домов жил Мишель Рандо. Внимательно изучая бумаги Жозефа, он судорожно перелистывал их, делая какие-то пометки и время, от времени поднимая глаза к стоявшему перед ним портрету. Миниатюра[487] изображала в полный рост цветущую молодую девушку — стройную, красивую, черноглазую, с длинными густыми ресницами.

— Et vera incessy patuit Dea[488], — повторял Мишель, качая головой и продолжая разбирать бумаги. Между тем он не переставал снова и снова всматриваться в лицо девушки на портрете.

Не будем мешать ему. Отправимся лучше в другой дом, хотя назвать домом лачугу старой Абраксы можно лишь при очень большом желании. Итак, здесь тоже не спали в эту ночь.

— Ах ты, корявая старушонка, дурачить меня вздумала! Да я оставлю от тебя лишь горсточку гнилых костей!

— Если так будет продолжаться и дальше, я уйду от вас. Не могу больше жить в этом аду.

— Ну, и что же ты будешь делать?

— Выдам вашу подлую шайку!

Мордом кинулся, было на Пьера. Старуха остановила его, открыла потайной шкафчик в стене, вынула оттуда портфель и достала какую-то бумагу. Документ был, похоже, не слишком древний, даже не пожелтевший. Она прочла: «Если когда-нибудь я захочу рассказать о друзьях, с которыми жил, которые оказали мне помощь и поддержку, то, прежде всего, заявляю, что вместе с ними участвовал в преступлении: мы убили путешественника на дороге в Ренн. Преступников тогда так и не нашли. Подпись: Пьер (Эрве), кюре».

Это напоминание отрезвило Пьера.

— Мы сделали два экземпляра, чтобы время от времени приводить тебя в чувство, — сказала Абракса. — К тому же есть наше обязательство служить тебе, пока Анна не станет твоей, не так ли? Ступай, донеси на нас! А мы представим правосудию этот маленький листочек. — Старуха потрепала ошеломленного Пьера по плечу. — Ты сердишься, сынок. Не любишь, когда указывают на твои слабости. Он просто смешон сегодня, Мордом.

— Не раздражай его, а то укусит, — отозвался бандит.

— Ладно! Тогда расскажи нам о том, что ты сделал ночью. Это его немного воодушевит. Да говори правду… Пойду, схожу за любовным напитком.

— А мне дашь попробовать? — ухмыльнулся Мордом.

— Тебе-то зачем?

— Бьюсь об заклад, ты наливаешь туда слишком много живой воды.

— Пожалуй. Может, поцелуешь меня за это?

— Ну, конечно!

— Но только смотри: под цветами часто скрываются шипы.

— Вот-вот, это же самое говорил последний из тех, кого я прикончил.

— Кто это?

— Да болван развлекался со своей подружкой, а я пришил его одним ударом.

— Уверена, и подружку не оставил в беде…

— О да, старая ведьма. Лакомый кусочек, доложу я тебе.

— Ну, ладно, поцелуй меня!

Мордом подошел к старухе и поцеловал ее, если грубость такого животного вообще можно назвать поцелуем. При этом Пьер буквально подпрыгнул в своем углу.

— Чем это вы там занимаетесь?

— Ничем, сынок, погоди немного.

Комнату освещала масляная лампа, причудливые тени скользили по стенам. Посредине водрузили череп со свечой. Свет, проникая в пустые глазницы, отверстия носа и рта, отбрасывал на противоположной стене зловещую тень человеческого лица. А рядом — словно оживший скелет животного.

Становилось прохладно, старуха, бросив в котел несколько виноградных побегов и листьев, придвинулась к камину, поставила по левую и по правую стороны две скамеечки и приказала Пьеру и Мордому сесть. Задула свечу.

Было уже поздно, старинные башенные часы пробили одиннадцать, а затем раздался церковный гимн в честь Поста.

— Что это за гимн, кюре? — поинтересовалась колдунья.

— Зачем тебе знать?

— Я все хочу знать, сынок. И потом, это может оказаться добрым предзнаменованием. О чем в нем говорится?

— Ну, Пьер, — вмешался Мордом, — ты заставляешь нас ждать!

— Заткнись, Мордом. Тебе бы вообще не следовало открывать рот. Невежа, ты ни единой буквы-то писать не умеешь, а туда же!

— Угомонись, Мордом. Ты ведь знаешь, Пьер не жалует тебя, так и не нарывайся, не раздражай его попусту. Молчи, пока не спросят.

Утихомирив домочадцев, Абракса взяла старинный, почерневший пергамент[489] с опаленными краями, длинную заостренную кость, крошечный череп, наполненный красными чернилами, обмакнула в чернила кость и принялась писать.

— Что ты делаешь?

— Записываю первую строфу гимна. Переведи мне его целиком.

— Вот еще! Что я, в семинарии, что ли?

— А в семинарии чудесно, не правда ли?

— Закрой рот, а не то я убью тебя!