Приключения троих русских и троих англичан. Плавающий город. Священник в 1839 году: [романы]

Здешняя семинария славилась как одна из лучших в округе, однако мы увидим, что это лишь в сравнении с прочими. Все относительно: в сравнении с убийцей вор — сущий ангел. Остальные учебные заведения, где в молодые головы вдалбливали науки, были совсем никуда. Из нескольких зол выбирают меньшее. Этим меньшим злом и оказалась семинария. Правда, в нашем случае человеку, о котором пойдет речь, нетрудно было сделать выбор. Профессия, предназначенная ему судьбой, говорила сама за себя.

По внешнему виду сразу можно было сказать, что он не одевается у парижского портного. Грубость, угловатые манеры, взъерошенные волосы, никогда, похоже, не знавшие гребешка, старомодная, хоть и недавно купленная, шляпа — все выдавало в нем сельского жителя.

К вступлению в семинарию, однако, его приодели: новая шляпа, новая, чистая рубашка, сюртук-левит[511]. Его длинные полы едва не доходили до земли. Сюртук напоминал сутану[512] священника. Вообще-то он был великоват, зато панталоны — малы. Чулки в резиночку врезались в тело, но, слава Богу, кожа у парня была дубленая. Да к тому же не помешает с младых ногтей привыкать к истязанию плоти, ведь потом придется носить власяницу. Недаром говорится: «Если все время делать добрые дела, они войдут в привычку». Это в равной мере справедливо как в физическом, так и в моральном отношении. Таким способом можно привыкнуть даже и к умерщвлению плоти. Митридат[513], принимая постоянно яд в малых дозах, достиг того, что отравить его стало невозможно. Однако вернемся к нашему герою.

У него были широкие ботинки с квадратным носом, наглухо застегнутый жилет (это освобождает от необходимости в белых рубашках) и галстук. Вот и весь костюм. Когда-то густого черного цвета сюртук и панталоны имели теперь сивый оттенок, что недвусмысленно свидетельствовало об их древности. В общем, герой наш походил в этом одеянии на факельщика из похоронной процессии. Но так полагалось в семинарии города Нанта.

Юноше было лет семнадцать. Внешностью он обладал самой заурядной и, как нам известно, решил посвятить себя служению Святой Церкви. Сопровождал его мужчина лет сорока, которого директор семинарии, высокий, худой, суровый человек, принял с распростертыми объятиями и самыми добрыми словами. Все бы хорошо, но только вид у этого директора не внушал доверия: по всему было видно, что ему часто приходится скрывать свои мысли.

— Месье, — воскликнул он, — вы у нас всегда желанный гость, ибо добродетель и милосердие ваши известны всему нашему городу. Вы избрали достойное занятие, месье, — утешать страждущих, приходить им на помощь. Вы истинный миссионер[514]. Зерно, брошенное вами, не падет на камень и не будет съедено птицами. Вы соберете плоды трудов ваших. Вы собираете несчастных, отчаявшихся и приводите их в обитель Господа — в семинарию. Да благословит вас Бог!

Хотя сопровождавший юношу господин появился в семинарии далеко не впервые, тем не менее, он до сих пор не привык к пышным похвалам: они смущали его.

— Месье, то, что я делаю, совершенно естественно! Меня абсолютно не за что благодарить, но все же я очень признателен вам. Вы указываете мне дорогу. Я иду по ней, каких бы трудов это ни стоило. Однако — к делу. Пансион[515] тот же, что и обычно, не так ли?

— Конечно, месье. Вы оплачиваете их содержание: еду, одежду, если родители не в состоянии сделать этого. А наша забота — нести им свет знаний.

— Чудесно! В таком случае я могу пройти к управляющему и договориться с ним об этом юноше?

— Да. А как его имя?

— Пьер.

— Пусть он достигнет такого же величия, как его покровитель!

— Много ли учеников сейчас в вашей семинарии? — спросил месье Дорбей.

— Три сотни.

— Три сотни служителей Божьих! Это прекрасно!

— Не так, как вы думаете, месье!

— О чем вы?

— Постараюсь объяснить. У нас все не так гладко. Если бы нам приходилось содержать на полном пансионе триста человек, мы бы оказались в крайне затруднительном положении.

— Полагаю, вы бы не дали им умереть с голоду.

— О, разумеется, нет! Однако приходится выкручиваться. В семинарии ученики разделены как бы на две категории. Бедняки платят лишь половину. Зато кто побогаче, оплачивают остальное. Они вносят двойную плату, понимаете? Одни платят за других.

— Великолепно! Богатые платят за бедных. По-моему, это правильно.

— К тому же и для родителей, думаю, это выгоднее, чем посылать своих детей в разные там университеты. Здесь неокрепшим душам нечего опасаться. Мы даем хорошее образование и в то же время внушаем благие помыслы.

— Превосходно!

— Жизнь в семинарии нелегка: молитвы, посты, мессы[516], катехизис[517], вечерня, заутреня — все это, безусловно, утомляет. Но ведь и сеет религиозные мысли. Кто-то станет священником. Впрочем, не беспокойтесь, наши семинаристы достаточно отдыхают, клянусь вам!

— Я верю, верю. Религия — великая сила. Скажите, насколько дружны ваши ученики?

— О, разобщение меж ними велико! Это заставляет меня страдать. Я употребляю все старания, чтобы объединить их. Во время занятий бедные и богатые часто вместе.

— А после занятий?