Приключения Вернера Хольта

Однако эта мысль не принесла ему спокойствия. Так, значит, смиряйся, покорись судьбе, поступай как заповедано, верь всему, что скажут! Неужто мы безвольные орудия, пешки в большой игре? Брось! Все эти размышления и сомнения ни к чему не приведут; внушал он себе. Надо быть твердым! Верить! Фанатически отдаться общему делу! Не терять равновесия из-за какой-то несчастной бомбы!

Что со мной? — думал он.

Готтескнехт отпустил его до вечера в город — «к зубному врачу», как занес в постовую ведомость дежурный унтер-офицер. Хольт зашел на четверть часа в кафе на Ротхаузенском шоссе, где уволившаяся в отпуск молодежь с зенитных батарей посиживала с девушками. Он встретил здесь знакомых. Все говорили о налете на 107-ю батарею. Исхудавшие юнцы с воспаленными от бессонных ночей глазами наперебой ругали майора.

— Небось первым залег!

— Что это за разговоры! — резко сказал Хольт. — Распространять такие слухи значит подрывать нашу обороноспособность!

И тут же его кольнула мысль, что он повторяет слова Цише. Нашел с кого обезьянничать! — досадовал на себя Хольт.

Он попробовал вызвать по телефону фрау Цише, но последние бомбежки повредили телефонную сеть. Наконец с почтамта ему удалось с ней соединиться.

— Почему ты не зашел ко мне? Я места себе не нахожу от беспокойства!

Он сразу повеселел. Когда они потом сидели вместе и слушали последние известия, оперативная сводка страшно расстроила его. Бод в Южной Италии, наступление крупными силами на Вальмонтоне… Мы потеряли Севастополь. «Североамериканские истребители вчера совершили ряд налетов на населенные пункты Северной и Центральной Германии… Крупные потери… Ночные массированные налеты на Киль и Дортмунд… Отдельные пункты в Рейнско-Вестфальском районе…»

— Это о нас, — сказал Хольт. — Бомбардировщики все наглеют.

Фрау Цише, безучастно слушавшая эти сообщения, стала его упрекать, зачем он повесил нос, сегодня он просто невыносим! Хольт попытался излить перед ней душу, рассказал о бессмысленной гибели Земцкого.

Но и она посоветовала ему:

— Не распускайся. Вспомни, что приходится переносить нашим солдатам на Востоке. По сравнению с ними тебе с твоей батареей живется как на даче! — Когда же он угрюмо стал прощаться, она примирительно сказала: — Постарайся хоть раз выспаться как следует. И не принимай все так близко к сердцу!

Рано на заре в безоблачном небе показались два «москито», они летели очень быстро на высоте десяти тысяч метров, две еле заметные точечки, волоча за собой короткий белый шлейф. Неприятельские разведчики сделали три-четыре широких круга над соседними городами Рурской области. Вдали грохотала 128-миллиметровая батарея. Вольцов ругался, глядя вверх на небо.

— Они фотографируют местность. Не удивительно, что бомбардировщики знают потом, куда лететь.

Наснимав вволю, оба «москито» улетели в северном направлении.

На огневую пригнали сотню пленных под конвоем безусых эсэсовцев.

— Русские? — удивился Вольцов, выходя из орудийного окопа. — Зачем они здесь?

Непролазные дебри латинской грамматики, в которых Хольт давно уже запутался окончательно и бесповоротно, сегодня особенно его тяготили; он крадучись ушел к себе и растянулся на своей койке. За окном десятка полтора военнопленных засыпали воронки. Он закурил сигарету и вышел во двор поглядеть на них поближе.

Эти землисто-серые фигуры, с величайшим трудом орудовавшие заступами и лопатами, сбрасывая в ямы тяжелые комья земли, сейчас, на расстоянии нескольких метров, показались Хольту не похожими на людей. Он с ужасом разглядывал их кажущиеся огромными черепа, их впалые пергаментные щеки, такие же серые, как одежда, болтавшаяся на костлявых, иссохших телах. Не подумав, что делает, Хольт протянул ближайшему пленному свою дымящуюся сигарету, и тот, осторожно оглядевшись и обратив на Хольта вопрошающий темный взгляд, глубоко затянулся и передал ее дальше по рукам.

У Хольта болезненно сжалось сердце. «Жалость обличает малодушие», — сказал он себе и все же достал из кармана початую коробку. Он хотел бросить ее пленным, но одумался и, подойдя ближе, сунул ее в первую попавшуюся корявую руку. Но пока он стоял против пленного, он, к ужасу своему, увидел: то нечеловеческое, что поразило его в этих жалких тенях, есть не что иное, как последняя степень истощения. Растерявшись, он протянул пленному и спичечную коробку, но тот, с трудом, словно каждый звук причинял ему боль, пробормотал: «Хлеба!»